Статья номера. Ф.Р. Филатов. Два дополнения к психологической теории субъекта.

СТАТЬЯ НОМЕРА

ДВА ДОПОЛНЕНИЯ К ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ СУБЪЕКТА

Филатов Ф.Р., к.пс.н., доцент факультета психологии Южного федерального университета,
Ростов-на-Дону, Россия

Когда в психологии личности используется понятие «субъект», то подразумевается, что сама личность выступает источником собственной активности или, как сформулировал это А.Маслоу, «отчасти является собственным продуктом, проектируя и делая себя». Быть субъектом означает быть «творцом своей истории», инициировать и осуществлять все виды специфически человеческой активности, познавательной, творческой и нравственной (см. А.В.Брушлинский, 4, с.3-11). Субъектность — особая характеристика познания и деятельности человека, раскрывающая возможности его самодетерминации.

Однако такое качество, как субъектность, часто понимаемое как самоочевидность, как некая изначальная данность индивидуально-личностного бытия, должно быть реализовано, раскрыто в конкретных социальных условиях существования человека. Видимо, правы те, кто утверждает, что индивид не является субъектом a priori, но скорее наделен способностью быть субъектом, и эту способность необходимо формировать, развивать и активно проявлять каждый раз в новом жизненном контексте.

Иными словами, субъектность понимается, и как априорная данность бытия личности (быть личностью значит уже быть субъектом), и как его потенциальное измерение (субъектность — это возможность, ожидающая своей реализации) или предназначение (субъектом необходимо стать, субъектность нужно отстаивать). Обе точки зрения связаны с гуманистической традицией: качество субъектности — неважно, трактуется ли оно как аванс, получаемый по факту рождения и причисления к виду Homo sapiens, или как нечто императивное ("Если хочешь быть субъектом — будь им! «), — предстает как неотъемлемое свойство человеческой природы, как ее сущностная характеристика. Степень ее выраженности может быть различной, но это уже, используя терминологию Маслоу, проблема самоактуализации или вочеловечивания, т.е. раскрытия своего личностного и духовного потенциала.

Классическая модель субъектности, на которой базируются гуманистические теории личности, наделяет субъекта самотождественностью и цельностью. Эти два атрибута с необходимостью проявляются при »встрече" субъекта с его объектом, когда Я определяет свое «не-Я» или в диалоге обретает «Ты». Такое понимание субъектности — как идентичной самой себе целостности — присутствует и в концепциях Нового времени, постулирующих базовое субъект-объектное отношение в качестве бинарной оппозиции «активное — пассивное», и в более поздних концепциях диалога, опирающихся на идеи равноправия и взаимовлияния «Субъекта» и «Другого», их обращенности друг к другу. (Мартин Бубер сформулировал это качество субъектности, проявляющееся в диалоге, как «нераздельное, безобразное, не имеющее содержания единство самого себя», 5, с. 113).

Во второй половине XX в. классическая модель субъекта наряду с другими новоевропейскими метанарративами подвергается ревизии и лишается своего прежде незыблемого основания. Подрыв этой модели связан с двумя философскими контртрадициями, восходящими:

1) к идее отчуждения, как тотального социокультурного процесса, лишающего субъекта и живой связи с Другими, и чувства собственной подлинности, целостности, самотождественности;

2) к постмодернистским идеям «смерти субъекта» и «заката личности» (К.Герген), в свете которых субъект уже не является активным творцом самого себя, но предстает как исторически сложившийся продукт определенных дискурсивных практик, задающих основные правила «производства» субъектности и ее функционирования.

Осмысление упомянутых идей и контртрадиций позволяет внести некоторые дополнения и уточнения в психологическую теорию субъекта. Во-первых, необходимо понять, что представляет собой «отчужденный субъект» и исследовать этот тип субъектности, не вписанный в классические модели. Во-вторых, становится актуальным исследование конкретных социокультурных и социально-психологических механизмов формирования отчужденной субъектности, а также тех процессов, в результате которых потенциальные субъекты или даже группы потенциальных субъектов лишаются субъектности — т.е. права на голос, позицию, самоопределение, — попадая в «зоны отчуждения». В этой статье мы лишь пунктирно обозначим обе темы.

I. К ПСИХОЛОГИИ ОТЧУЖДЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТИ

1. Начало психологии отчужденной субъектности было положено марксистски-ориентированными теориями личности и социального характера, сформировавшимися к середине XX столетия. Личность была представлена в них одновременно как продукт и субъект отчуждения. Важнейшим теоретическим новшеством фрейдомарксизма (Э.Фромм, Г.Маркузе) стала «замена конфликта инстинктов реальными противоречиями социальных отношений, исторически обусловленной отчужденностью человека от его собственного существования» (цит. по статье Г.Л.Ильина, 10, с.339). Само отчуждение рассматривалось в общественных науках, как основная тенденция развития западной цивилизации, постепенно охватывающая всю сферу производства в широком смысле этого слова (включая не только производство материального, но также и символического — смыслов, социальных конструктов, симулякров); интегральными продуктами жизнедеятельности общества, согласно такому взгляду, становятся «отчужденный мир» и «отчужденный человек».

Отличительной чертой отчуждения является утрата живой и продуктивной связи субъекта с продуктами его труда, с его социальным окружением и, в пределе, — с самим собой. Как писал французский мыслитель Ги Дебор, «человек, отделенный от продукта своего труда, …оказывается все более и более отделенным от своего мира. Сегодня, чем больше его жизнь является его продуктом, тем больше он отделяется от собственной жизни» (9). Развернутую психологическую характеристику феномена отчуждения дал Э.Фромм: «Под отчуждением понимается такой способ восприятия, при котором человек переживает себя как нечто чуждое. Он становится как бы отстраненным от самого себя. Он не чувствует себя центром своего мира, движителем своих собственных действий, напротив, он находится во власти своих поступков и их последствий, подчиняется или даже поклоняется им. …Он воспринимает себя, равно как и других, подобно тому, как воспринимают вещи — при помощи чувств и здравого смысла, но в то же время без продуктивной связи с самим собой и внешним миром» (13).

В свете междисциплинарной проблематики отчуждения задачей научной психологии становится прояснение психологических аспектов той социокультурной реальности, в которой субъект не просто утрачивает целостность и до конца «не принадлежит себе», но даже не знает, что значит в полной мере «быть собой», более того, обнаруживает в себе чужое — или Чужого. Не Иное, таинственное и непознанное (бессознательное), не Другого, взывающего к диалогу (изначальное, априорное «Ты»), но именно Чужого.

Что же происходит с субъектностью, т.е. со способностью индивида быть субъектом, в мире, ключевой экзистенциальной характеристикой которого становится тотальное отчуждение? Как быть творцом своей истории, одновременно осознавая себя чуждым самому себе, утратив непосредственную, живую связь с самим собой и переживая свой мир как чужой, отчужденный?

Из определения, данного Фроммом, следует, что отчужденная субъектность — это субъектность децентрированная: не чувствуя себя «центром своего мира», субъект перестает быть источником собственной активности, становится заложником своих поступков и их последствий и отстраняется от самого себя. Отстраненность — вторая, тесно связанная с децентрированностью, отличительная характеристика отчужденной субъектности.

Ги Дебор описывает такого «отстраненного субъекта» в работе «Общество спектакля» (9); это особый тип субъектности — субъект-зритель. Дебор определяет общество, в котором господствуют современные условия производства, как «общество зрелищ»: здесь все, что когда-то переживалось непосредственно, «отстраняется в представление», обращаясь в иллюзию, чистую видимость; так рождается отчужденный «псевдомир». Общество выступает как совокупный производитель этой тотальной иллюзорности, «спектакль» — основной принцип общественной связи, а индивид — лишь отстраненный «зритель» или потребитель социально продуцируемых «видимостей». Будучи включенным в общество зрелищ и симуляции, современный человек утрачивает чувство подлинности и реальности того, что «с ним» или «в нем» происходит. Сама возможность «жить своей жизнью в своем мире» становится проблематичной. «Зритель нигде не чувствует себя дома, ибо повсюду — спектакль» (Ги Дебор, там же).

Таким образом, третья характеристика отчужденной субъектности — это потеря чувства подлинности, аутентичности. Фальшивое Я, экзистенциальный вакуум, кризис смыслоутраты, неконгруэнтность — таковы описательные конструкты, характеризующие положение индивида в мире тотального отчуждения, «спектакля» или, иными словами, таковы психологические аспекты того, что можно назвать «отчужденной субъектностью».

Переводя наши рассуждения из экзистенциальной в социально-психологическую плоскость, можно сформулировать следующий тезис. Отчуждение, переживаемое конкретным субъектом, в значительной мере детерминировано характером позиционирования в обществе тех социальных групп, участником которых он является. В этом пункте допустим переход от понятия «отчужденной субъектности» к другому, еще не достаточно разработанному, концепту «отчуждаемая субъектность». Эпитет «отчуждаемая» указывает на определенный социально-психологический процесс, в результате которого, под влиянием групповых ценностей и убеждений, установок и стереотипов, некоторые компоненты или даже типы субъектности отчуждаются, т.е. оттесняются в «зону отчуждения» и становятся чуждыми, «не своими». Соответственно, представители этих типов субъектности оказываются «чужими среди своих», подвергаются дискриминации, и даже само их, казалось бы, исконное право на позицию субъекта ставится под сомнение.

Каковы социально-психологические механизмы отчуждения и формирования отчужденной субъектности, что и как отчуждается? Как в социальной жизни возникают «зоны отчуждения», кто и в силу чего попадает в них? Эти вопросы представляются мне весьма важными для современной социальной психологии.

2. Уже на заре новоевропейского антропоцентризма намечаются три полосы отчуждения: здоровье — болезнь, детство — взрослость, мужское — женское.

Отчуждение, распространившееся по этим трем биполярным осям, не только привело к определенным ограничениям и изоляциям в сферах философского и политического дискурсов, но и постепенно воцарилось на суверенной территории индивидуального Я, став главенствующим принципом как межличностных интеракций, так и сокровенных отношений индивидуума с самим собой — по сути, упразднив саму интимность и доверительность этого «наедине с собой». Оно предопределено системами господства и доминирования, которые складывались на протяжении длительных периодов исторического развития. В рамках этих систем «мужское» и «женское», «здоровое» и «патологическое», «детское/инфантильное» и «взрослое/зрелое» с настойчивостью и необходимостью, постулированной некой незримой и анонимной «высшей инстанцией», последовательно сводились к дихотомии «активное — пассивное» или «доминирующее/легитимное — подчиненное/бесправное» и связывались односторонними (асимметричными) отношениями контроля, подавления/подчинения, ответственности/зависимости. Из этого непосредственно проистекало, что больной должен быть изолирован — или, в смягченной формулировке, помещен под опеку здоровых; отрок «отречен», т.е. лишен права голоса, слова — или, опять же, если перейти от средневековых устоев к новоевропейским, облагороженным гуманизмом, представлениям, «за ребенка несут ответственность его родители»; женщине «не место на корабле», ее «место на кухне», или, если воспользоваться наукообразными конструкциями патриархальных/дискриминационных теорий пола, «природа женщины такова, что не располагает ее к занятиям науками и политикой». А значит, чтобы стать активным и полновластным субъектом, некто должен быть энергично-маскулинным ("фалличным", если хотите), здоровым и взрослым, социально зрелым. Субъекту необходимо проявлять маскулинные качества (т.е. личностные черты, интерпретируемые как «мужские» в конкретной культуре), представая серьезным, адекватным, целеустремленным и решительным. И тогда приходится нейтрализовывать в себе, отчуждать и вытеснять все фемининное (как податливое и пассивное), инфантильное (как не-до-конца-сформированное) и болезненное (как бесправное и нежизнеспособное). Таковы собственно психологические следствия пресловутого «фаллологоцентризма».

Нет нужды специально подчеркивать, что пол, возраст и здоровье представлены здесь не как демографические признаки, но как категории символического порядка. Скажем, «женское» в свете такого символизма предстает и маркируется как «позиция подчинения», которую может занимать не только законная «биологическая» представительница прекрасного/слабого/второго пола, но и ученик по отношению к своему духовному учителю, или сексуальные меньшинства и маргинальные группы по отношению к «правильному» и не сомневающемуся в своей нормальности большинству (8).

Идеологи феминистского течения и исследовательницы гендерной проблематики (2) не раз констатировали, что разделение и установление указанных иерархий осуществляется в сферах «публичное — приватное». Наглядно действие этой бинарной ограничительной структуры и лежащего в ее основании властного принципа обнаруживается в тезисе: «зона влияния женщины не парламент, а постель». Распространяя данный принцип на другие системы отношений, можно заключить, что публичная жизнь подчинена законам патриархального (фаллологоцентрического) нормирования и доминирования, а все аномальное и маргинальное оттесняется в сферу вашей приватной жизни (дескать, это ваше дело, главное, чтобы об этом не знали другие). Здесь так и напрашивается аналогия с фрейдовским вытеснением — защитным механизмом, обеспечивающим перевод «неугодных» сознанию содержаний в бессознательное.

Обсуждаемые нами демаркационные линии четко проведены, а значимые различия установлены и поддерживаются в политическом дискурсе, конституирующем правового субъекта: здесь детское, женское и аномальное испокон веков, изначально выведены за рамки активного конструирования политической жизни, лишены полномочий и рассматриваются как дополитическое, недополитическое (или квазиполитическое) и внеполитическое. Только в XX в., после многих столетий угнетения и отчуждения ситуация начинает меняться: набирают силу движение за права ребенка, феминизм, а позднее и антипсихиатрия, призванные возвратить субъектность отчужденным и бесправным субъектам, взять ее под защиту, утвердить и легализовать.

Однако лишение субъектности — проблема, связанная не только с политической структурой общества, но и с новоевропейской моделью мироустройства в целом. У такой дискриминации есть философская (антропологическая) подоплека. Три группы отчужденных субъектов — женщины, дети и психически больные — лишаются полномочий в соответствии с постулатами и принципами логоцентризма в его поздней картезианской версии: основанием отказа становится постулируемое недоразвитие способности к суждению. У ребенка она еще только формируется и легко искажается, подменяется «логикой грезы», игры, магического мышления; у женщин эта способность не может быть реализована в полной мере, поскольку их психическая природа по преимуществу аффективно-чувственная; у психически больных, аномальных субъектов развитие этой способности нарушается в силу органических, эндогенных или психогенных расстройств. Аналогичные доводы распространялись и на представителей архаических / первобытных культур (примитивов).

3. Значительный вклад в понимание процессов отчуждения болезни, в частности, психической болезни и психически больных, внес французский философ Мишель Фуко. В своей ранней работе «Психическая болезнь и личность» (1954) он показал, как исторически формируется отчужденный субъект — носитель психопатологии, как социальные структуры детерминируют особый — отчужденный — тип отношения к психическому расстройству и одновременно тип его проявления и проживания. В истории Франции Фуко связывает эту тенденцию с законом 1838 г.: положение опеки, в которое был поставлен больной этим законом, его полная зависимость от медицинских решений способствовали возникновению в конце XIX в. истерической личности. «Судьба больного с тех пор была определена более чем на век: он был отчужден. И это отчуждение отмечает все его социальные отношения, все его действия, все условия его существования» (цит. по статье Г.Л.Ильина, 10, с.339).

Другая работа Фуко, посвященная данной теме, — «Рождение клиники» (1963,15). В ней процесс отчуждения болезни связывается с логикой развития медицинского дискурса или «клинического взгляда»; начало этого развития приходится на XVI — XVII вв., т.е. как раз на тот период, когда начинает складываться картезианская (новоевропейская) картина мира. Согласно клиническому взгляду, болезнь/патология должна быть изолирована, описана, классифицирована, помещена в пределы, отведенные ей разумом; если смерть новоевропейский разум пытается заговорить, заклясть, то болезнь, особенно психическую, он норовит посадить на цепь. Но главное, что болезнь, как и смерть, в новоевропейскую эпоху перестает быть своей. Поначалу болезнь, подобно смерти, западный человек стремился приручить: договориться с ней, ритуализировать ее, наполнить смыслом искупительного страдания или священной одержимости. В посткартезианскую эпоху происходит постепенная объективация болезни и одновременно ее отчуждение. Как писал Фуко в «Рождении клиники», по мере развития указанного института, призванного регулировать отношения между разумностью и неразумием, «нормальным» порядком вещей и сферой аномального, болезнь постепенно отделяется от исходной христианской «метафизики страдания» и превращается в нечто совершенно чужеродное, объективно происходящее в теле или в душе. Тема отчуждения звучит лейтмотивом и в одной из самых прославленных работ Фуко — «История безумия в классическую эпоху» (14).

М.Фуко высказал и весьма интересные идеи об отчуждении детства, а также о роли психоанализа, который, надеясь «написать психологию ребенка, описывая патологию взрослого», позволил выявить отчуждение человека от собственного детства. Как известно, один из постулатов психоаналитической доктрины Фрейда гласит, что в регрессиях обнаруживается самая суть патологического и его реальное происхождение. Однако трактовка психопатологии как регресса, возврата к инфантильному (нарциссическому) состоянию с необходимостью предполагает признание того обстоятельства, что детство в исторически сложившихся обстоятельствах западной цивилизации попадает в зону отчуждения. «Чтобы детское поведение стало для больного убежищем, чтобы возвращение этого поведения рассматривалось как факт несомненной патологии, нужно, чтобы общество установило между настоящим и прошлым индивида полосу отчуждения, которую нельзя пересекать…»; «уберегая ребенка от внешних конфликтов система воспитания (педагогика) помещает его внутрь главного конфликта — в противоречие между детством и реальной жизнью» (10, с.339).

Открытия психоанализа имели далеко идущие последствия: в результате их осмысления пришло понимание, что и относительно здоровая, нормальная, зрелая часть психики подчиняется тем же неумолимым закономерностям отчуждения. После того, как усилиями психоанализа был устранен водораздел между нормой и патологией, и нормальное стало мыслиться как слабо выраженное патологическое (минимальная степень душевной болезни), явные/скрытые признаки или предпосылки психического неблагополучия начали обнаруживаться далеко за пределами клиники — практически повсюду, в жизнедеятельности любого индивида; альтернативой психического расстройства выступало теперь умеренное страдание. Логическим следствием стало достигнутое уже в неофрейдизме осознание того, что каждый, включаясь в систему заданных общественных отношений, одновременно попадает в зону внутреннего отчуждения — субъект отчужден, или быть субъектом в капиталистическом мире / в условиях репрессивной цивилизации значит быть неизбежно вовлеченным в процесс всеобщего отчуждения. Иными словами, не только больной отчужден, но и здоровье, превращаясь в недостижимый идеал и обезличенную норму, также попадает в зону отчуждения. Или: любой субъект в той или иной мере отчужден, поскольку обнаруживает те или иные патогенные предрасположенности, предпосылки патологического. Под влиянием патоцентрического дискурса, субъект приучается воспринимать себя в качестве патологически функционирующего биосоциального механизма, находит в себе всевозможные аномалии и ущербности и при этом перестает осознавать здоровье как собственное личностное достояние, утрачивает непосредственную связь с ресурсами своего здоровья.

4. В то же время процесс производства (и перепроизводства) патриархальных «духовных» ценностей и символов приводит к отчуждению женского в душе и культуре Запада. Под «женским» в данном случае подразумевается не биологический пол, но специфическая понятийно-символическая конструкция, объединяющая такие значимые концепты, как «плоть в противоположность духу», «чувственность в противоположность рациональности», «аффект в противоположность интеллекту». Это не только одна из универсальных категорий культуры, но и значимый элемент культурно детерминированной идентичности, представленный в западноевропейском мировоззрении как изначальная, чистая негативность (отсутствие фаллоса, логоса, властных полномочий). Формируя и осознавая собственное Я, индивидуум, неважно какого пола, самой культурной традицией подводится к пониманию, что этот элемент, т.е. женское, фемининное в нем, — «ахилессова пята», пассивность и бесправность, то, что делает его потенциальным объектом подчинения и эксплуатации.

Это отчуждение женского и лишение Женщины качеств субъектности в 1949 г. ярко описала Симона де Бовуар в своей эпохальной феминистски-ориентированной работе «Второй пол»: «Человечество создано мужским полом¹, и это позволяет мужчине определять женщину не как таковую, а через ее отношение к нему; она не рассматривается как автономное существо… Он — Субъект, Он — Абсолют, она — Другой» (3, с. 28). Данное отчуждение поддерживается и усугубляется так наз. «фаллическими теориями человеческой природы», в которых под человеком, индивидом, субъектом априори подразумевается именно мужчина как носитель разума, активный деятель и хозяин собственной жизни.

Образцом женщины как отчужденного субъекта выступает пациентка психоаналитического сеанса — такой образец мы находим, в частности, в работе З.Фрейда «Фрагмент анализа истерии», известной также как «Случай Доры» (12). Пациентка психоаналитика представлена здесь как лишенный субъектности материал для анализа, как бессознательная аффективность и совокупность неосознаваемых защит, которые необходимо ловко обойти субъекту-мужчине — аналитику. Именно его интерпретации призваны привнести порядок, структуру и гармонию в хаос ее — неподвластных ей самой — переживаний. Уход Доры из анализа Фрейд интерпретирует как сопротивление, лишь подтверждающее точность его прицельных и жалящих интерпретаций; но ведь в этом уходе можно усмотреть и стремление восстановить свою субъектность, оградить ее от аналитической объективации, выйти из незавидного положения анализируемого психического объекта…

5. Мы видим, как те, чьи субъектные полномочия ущемляются в соответствии со сложившейся структурой разделения власти, протестуют и стремятся занять противоположную, более выигрышную и активную позицию. Женщины не довольствуются ролью «загнанной домохозяйки», решительно и успешно строят карьеру и добиваются влияния, проявляя так называемые «маскулинные» черты и, с легкой руки психоаналитиков, попадая в категорию «фалличных» или «захваченных Анимусом». Дети и подростки восстают против гиперконтроля родителей и требуют, чтобы их признали «уже взрослыми». Наконец, субъекты, страдающие психозами, проявляют досадную некритичность по отношению к своему заболеванию и настаивают на подлинности и адекватности своего психотического опыта — достоверности галлюцинаций, абсолютной обоснованности паранойяльных подозрений и т.д.

Для нас, однако, важно то, что вся эта драматургия и диалектика властных отношений разворачивается во внутреннем мире конкретного человека — его душа становится «полем битвы», по мере того, как в процессе социализации интериоризуются внешние структуры доминирования, подавления и эксплуатации. Именно здесь, в субъективной психической реальности обнаруживаются исторически очерченные зоны отчуждения. На смену новоевропейской грезе о цельном субъекте приходит идея неоднородной, «гибридной» субъектности, т.е. смешения в каждом человеке здорового и патологического, зрелого и инфантильного, мужского и женского. По мере того, как субъект научается говорить, артикулировать свои желания, апеллировать к Логосу и использовать уже сложившиеся дискурсы, один из членов этих внутриличностных оппозиций неотвратимо отчуждается. А значит, любое притязание на позицию полноправного субъекта приводит к тому, что определенные части или аспекты субъектности в конечном итоге оказываются отчужденными.

II. ИСКЛЮЧЕННЫЙ ДРУГОЙ:

О МЕХАНИЗМАХ ЛИШЕНИЯ СУБЪЕКТНОСТИ

В предыдущем этюде мы рассмотрели три зоны отчуждения, очерченные бинарными оппозициями «здоровье — болезнь», «детство — взрослость», «маскулинность — фемининность»; однако очевидно, что ими не ограничивается «география» отчужденной субъектности, охватывающая и другие мало исследованные территории, среди коих, в частности, отчужденная старость. Рассмотрим теперь конкретные механизмы лишения субъектности, проявляющиеся в межличностных коммуникациях на разных уровнях, от повседневного общения до политической или научной дискуссии. К этим механизмам относятся:

• вытеснение, отрицание, изоляция;
• типизация;
• присвоение статуса «частного случая»;
• оттеснение в сферу приватного (частной жизни);
• приписывание дефицитарности;
• ассимиляция инакости.

Вытеснение, отрицание, изоляция. Наиболее архаический способ лишения субъектности — ее игнорирование. Ее голос не слышат, ее проявления замалчивают, нейтрализуют или обесценивают; она попадает в «слепое пятно», оттесняется в зону неразличения или безразличия. Метафорой такой социальной смерти субъекта служит ритуальная смерть Вуду. Магический жест жреца превращает осужденного в отчужденного субъекта, все социальные контакты которого с этого момента прекращаются; он умирает для своего племени, и эта символическая смерть неотвратимо влечет за собой физическую гибель. Примером вытеснения и изоляции служит горькая судьба П.Я.Чаадаева, провозглашенного умалишенным и помещенного под надзор после появления «Философических писем». Вытеснение в зону безумия, патологии и ограничение непосредственных социальных связей позволяет свести на нет все сказанное и сделанное субъектом, выводя все проявления писательской (шире, творческой) субъектности за пределы разумного и публичного, Логоса и Агоры. Другим примером служит установленный в фашистской Германии официальный запрет на любые формы творческого самовыражения, распространявшийся на неугодных власти писателей и авангардистов, которых пропаганда заклеймила как «художников-дегенератов»: творцам «дегенеративного искусства» было отказано не только в возможности экспонировать свои работы, но и в исконном праве на творчество. Все перечисленные механизмы, к которым можно добавить подавление, и которые по своему действию аналогичны внутриличностным психологическим защитам, характерны для тоталитарной структуры сознания и власти.

Типизация. Другой, более «цивилизованный» способ аннулировать субъектность заключается в подмене индивидуального, уникального, самобытного — обезличенно-типичным. «Это типичный пример нарциссического поведения…», «Вы рассуждаете как типичный интроверт…», «Его суждения типичны для его эпохи…» и т.д. Вместо единственности лица здесь тип или категория, унификация и обобщенность. Так литературная критика относит писателя к определенному литературному течению (реализм, модернизм), нивелируя тем самым его уникальность и самобытность. Также все многообразие личностных проявлений сводится к одному из фиксированных психологических типов, и незаметно разговор о субъекте подменяется рассуждениями о темпераменте, социальном характере, акцентуациях и др. типологических особенностях, объединяющих множество индивидов в безликую статистическую группу. Это не только научное обобщение, которое само по себе может быть плодотворным, но и распространенный способ нейтрализовать проявления чьей-то субъектности посредством, на первый взгляд, обоснованного упрощения, а по сути обезличивания, растворения в типичном.

Присвоение статуса «частного случая». Неугодное высказывание нередко нейтрализуется с помощью следующей конструкции: «Это частное мнение, не выражающее… или не разделяемое…». Данный принцип умаления значимости может быть распространен на любые активные проявления субъекта: все, что исходит от него, можно рассматривать в качестве несущественных частностей или отдельных иллюстраций, лишенных самостоятельной ценности и лишь отсылающих к чему-то более масштабному, фундаментальному, универсальному и непреложному.

Такая уловка пускается в ход, когда некто стремится доказать превосходство одной языковой игры (или дискурсивной практики) над другими, альтернативными — они трактуются как «всего лишь» частные случаи, иллюстрирующие главные положения, либо как отдельные исключения, подтверждающие основное правило. Так, в свете позитивизма древние верования и религиозные представления лишались самостоятельной ценности и значения и истолковывались как первые, наивные попытки объяснения природы (т.е., по сути, как предпосылки более поздней и «совершенной» естественнонаучной картины мира, подтверждающие ее «правильность»). В свою очередь, З.Фрейд отметал все критические доводы своих оппонентов, заявляя, что их неприятие его теории — лишь одно из частных проявлений открытого им фундаментального закона вытеснения (сопротивления). В этих и других случаях сторонникам альтернативной идеологии или объяснительной модели было отказано в праве на автономию, самоценность и самостоятельность суждений, т.е. они попросту лишались субъектности, будучи вписаны в превосходящую их глобальную схему².

Оттеснение в сферу приватного (частной жизни). Мы уже отметили выше эту тенденцию: чтобы нейтрализовать женщину как политического и творческого субъекта и изгнать ее из публичной сферы, приоритетной областью ее влияния провозглашается приватность, частная жизнь при муже и детях — кухня, детская, супружеская спальня. Такая дискриминационная уловка действенна со времен Сократа, по легенде заявившего, что гневливая и докучливая Ксантиппа нужна ему, чтобы рожать детей. Вследствие данного ограничения полномочий женщина во многих социальных системах на протяжении длительных периодов истории была лишена специального пространства и времени, необходимого для общественной работы или творческого самовыражения: у нее не было своего рабочего кабинета (не будем принимать за таковой будуар), а ее жизнь была поглощена исполнением супружеских и материнских обязанностей. Это не способствовало появлению женщины «шекспировской свободы ума» (В.Вульф, 7, с.179). Но даже при плюралистическом подходе к проблеме и более гибком распределении социальных ролей, когда женщина добивается успеха в политике или, скажем, в литературе, ее успешность не должна покушаться на то, что испокон веков определено в культуре как ее «предназначение»; обыденное сознание требует уравновесить духовные достижения семейными добродетелями. Об этом иронично писал Ролан Барт в своих «Мифологиях» (очерк «Романы и дети»), определив женщину-литератора как «особый биологический вид, вперемежку производящий на свет детей и романы» (1, с.64). Женщине необходимо заплатить выкуп природе и обществу, чтобы получить право на творческую субъектность, которое в мире патриархальных ценностей не является исконным и безусловным. Вот как Барт сформулировал скрытый императив, обращенный к женщинам, претендующим на роль творческих субъектов: «…работайте, пишите, занимайтесь коммерцией или литературой, но при этом вы всегда должны помнить, что существует мужчина и что вы не созданы по его подобию; ваше сословие свободно, но с тем условием, что оно зависит от мужского сословия; ваша свобода — это роскошь, она возможна только после того, как вы согласитесь взять на себя обязанности, возложенные на вас природой. Пишите, если вам хочется этого, … но одновременно не забывайте рожать детей, ибо такова ваша женская доля» (1, с.66).

Приписывание дефицитарности. Один из признаков отчуждения и лишения субъектности — приписывание индивиду или группе признаков дефицитарности, констатация нехватки, дефицита неких необходимых «подлинному субъекту» качеств. Проиллюстрируем это на примере обозначенных выше бинарных оппозиций: болезнь есть нехватка здоровья, детское — отсутствие социальной, интеллектуальной и духовной зрелости/ответственности, женское — дефицит или изъятие фаллического (а также логического, нравственного, духовного — вспомним «Пол и характер» О.Вейненгера, 6). По аналогии первобытное мышление рассматривалось в ранних этнографических исследованиях как еще не сформированное логическое (дологическое).

Если понятие субъекта непосредственно связано с идеей присутствия, то лишение субъектности предполагает подчеркивание отсутствия, пробела, зияния; чтобы акцентировать этот «дефицит», можно приписать отчужденному субъекту связанное с ним бессознательное недомогание или страдание: так в психоанализе женщинам приписывается бессознательная «зависть к пенису». Причем идея дефицитарности позволяет объяснить установленное кем-либо ограничение полномочий объективным положением вещей.

Ассимиляция инакости. Инакость Других, отчужденных субъектов упраздняется согласно расхожей формуле «Они — такие же, как мы, но с известными, заранее оговоренными ограничениями». Казалась бы гуманистические попытки легализовать отчужденную субъектность, вернув ей ограниченные права, на деле часто оборачиваются стремлением ассимилировать Других, вовлечь их, вписать в уже сложившуюся систему производства благ, ценностей, символов и иллюзий, в некий единый общественный «спектакль». Эксплуатируемая таким образом инакость призвана поддерживать глубинные основания господствующего разделения субъектных (властных) полномочий и связанного с ним отчуждения. Так люди с различными психическими аномалиями получают ограниченное право голоса, но не в сфере политических решений и даже не в вопросе определения собственной судьбы, а в области искусства, арт-практики. Их называют «Другие», устраивают их выставки, вводят в оборот специальные искусствоведческие термины — и все это для определения, легитимирования и вписывания в общую систему производства культурных ценностей их иррациональной деятельности. Или вспомним выступления детских коллективов, поющих песенки на любовные темы (про какую-нибудь нечаянную встречу на вернисаже) и забавно имитирующих общение взрослых, вызывая неизменное умиление зрительного зала, — вот яркий пример эксплуатации детства в целях укрепления сложившегося символического (логоцентрического) порядка. Смешная и трогательная несостоятельность «маленьких» субъектов служит констатацией непреложного и самоочевидного: маленькие должны быть в подчинении больших, именно взрослые вправе формировать и конструировать этот мир и выстраивать в нем социальные отношения… а как же иначе?

Это, конечно, лишь некоторые из многочисленных способов лишения субъектности, которые широко используются или действуют как неосознанные механизмы, как в сфере массовых коммуникаций, так и в межличностном общении. Достаточно заподозрить вас в каком-нибудь психическом отклонении или упрекнуть в ребячестве, чтобы сказанное или сделанное вами потеряло свой вес и значимость в споре. Если конкретного субъекта не удается игнорировать или изолировать, его можно уличить в нарциссизме, отнести к какой-нибудь нозологической категории или объяснить его поведение действием неподконтрольных ему сил и факторов, к примеру, тех же пресловутых комплексов. И вот уже его субъектность выведена из поля актуальной коммуникации, подменена психическими объектами, удобными для анализа, воздействия и манипулирования. Трудность диалога повышается в силу того обстоятельства, что в каждом конкретном случае нелегко воздержаться от — пусть и невольного — применения этих уловок и стратегий.

Заключение.

1. Как известно, состояние постмодерна характеризуется недоверием к метанарративам; одним из частных следствий этого недоверия стала делегитимация, развенчание новоевропейского метанарратива о целостном, активном и автономном субъекте. Некогда незыблемые основания классической модели субъекта оказались подорваны. В постклассической психологии понятие субъектности связывается с децентрированностью, отстраненностью (тип субъекта-зрителя) и утратой аутентичности; кроме того, ее отдельные аспекты и компоненты подавляются, вытесняются и отчуждаются в силу действия исторически сложившихся ограничений и дискриминационных правил, заданных доминирующими дискурсивными практиками.
2. Сегодня субъекту уже нельзя атрибутировать какие-либо фиксированные качества, которые психология могла бы описывать или тестировать; субъект — это не набор черт и признаков (активность, самодетерминация и др.), но скорее позиция, занимая которую, некто получает право говорить от первого лица и возможность быть услышанным.
3. Говоря о субъектности, мы говорим о доступных индивидууму способах позиционирования, которые всегда обусловлены социальным контекстом, языковыми играми, неким ансамблем дискурсивных практик. При этом открытым и актуальным остается вопрос: кто в сложившейся системе социальных отношений допускается к субъектной позиции, а кто попадает в зону отчуждения и лишается субъектности.
4. "Целостный субъект" из философской абстракции превращается в правовую категорию и политическую проблему — это вопрос не самости, но власти-знания, продукт дискурсивных практик, узловой конструкт в системе властных отношений.
5. При такой постановке вопроса неизбежно обращение психологической науки к актуальным проблемам социологии и политики. Психология больше не может быть «историей» про отдельно взятого субъекта. Востребовано изучение множественных социальных обстоятельств, связей, коммуникаций, из которых собственно и возникает субъект или которые мешают ему проявиться.
6. Обнадеженные тем, что классическая гуманистическая философия всех нас априори наделила субъектностью, мы не замечаем, как разными способами лишаемся этого качества в повседневной социальной жизни. Одна из задач психологии субъекта состоит в том, чтобы кропотливо изучать социально-психологические способы и механизмы лишения субъектности. Вместе с тем задача, стоящая перед конкретной личностью, может быть сформулирована так: «Если хочешь стать субъектом, сначала пойми, что этому мешает».
7. Возможный философский вывод: быть может, субъектность как раз и рождается из отчужденности, и именно эта изначальная негарантированность субъектной позиции и подталкивает личность к самоопределению.

Литература

1. Барт Р. Мифологии: Романы и дети / Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М.: «Прогресс», «Универс», 1994. — С. 64 — 66.
2. Батлер Д. Случайно сложившиеся основания: феминизм и вопрос о постмодернизме // Введение в гендерные исследования. Часть II. — СПб.: 2001. — С. 235 — 257.
3. Бовуар де С. Второй Пол. — М.: «Прогресс» / Спб.: «Алетейя», 1997.
4. Брушлинский А.В. Проблема субъекта в психологической науке. // Психологический журнал 1991. Т 12. № 6. С.3-11
5. Бубер М. Два образа веры. — М.: Республика, 1995, работа «Диалог», с.93 — 124.
6. Вейнингер О. Пол и характер — М.: Терра, 1992. — 480 с.
7. Вульф В. Своя комната. Эссе. — Литературная учеба, №6,1989. — С. 168 — 190.
8. Дайян-Эрцбрюн С. Обходные приемы и трансгрессия: подход к гендерным отношениям. Симпозиум. Studia humanitatis. Ежегодный междисциплинарный журнал, выпуск 2,2005, часть 1: Материалы международного междисциплинарного симпозиума памяти Жака Деррида «Ситуация POST: что после?», Ростов-на-Дону, 5 — 7 июня 2005. — С. 193 — 199.
9. Дебор Г.Общество спектакля. — М.: Издательство «Логос», 1999. — 224с. (Debord G. La societû du spectacles. Gallimard. Paris. 1969)
10. Ильин Г.Л. Проблема бессознательного в трактовке французского структурализма / Бессознательное. Природа, функции, методы исследования. — Тбилиси: Изд-во «Мецниереба», 1978. — С. 338 — 346.
11. Лаурентис де Т. Американский Фрейд / Введение в гендерные исследования. Часть II. Хрестоматия. — Харьков: ХЦГИ, 2001, СПб.: Алетейя, 2001. — С. 23 — 47.
12. Фрейд З. Фрагмент анализа истерии (История болезни Доры) / Фрейд З. Интерес к психоанализу. — Ростов-на-Дону: «Феникс», 1998. — С. 177 — 336.
13. Фромм Э. О пределах и опасностях психологии / Фромм Э. Догмат о Христе. — М.: Олимп, 1998. — С. 159 — 168.
14. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. — Спб.: «Университетская книга», 1997.
15. Фуко М. Рождение клиники. — М.: «Смысл», 1998. — 310 с.

1 В англоязычном переводе эта фраза дословно звучит так: «человек — это мужчина…» (из статьи Терезы де Лаурентис «Американский Фрейд», 11, С. 23 — 47).

2 В такой объяснительной схеме, как правило, обозначены некие «факторы», подспудно влияющие на тех, кто ее не разделяет. Первобытного человека лишает способности рационально рассуждать страх перед силами природы; ортодокс, критикующий Фрейда, отдаляется от научной истины в силу действия защитных механизмов; причина отступничества К.Г.Юнга и его разрыва с Фрейдом — обостренно переживаемый Эдипов комплекс и т.д. Во всех приведенных постулатах субъект оказывается во власти независящих от него внутренних факторов, а значит, собственно субъектом (в классическом понимании) быть перестает. Тот же, кто применяет подобную аргументацию, ставит себя в позицию превосходства, упраздняя альтернативы и предлагая объяснение, нанизывающее на единую нить все частные случаи, включая и «несогласных».