Собакин С.А. Диалект

Рубрика

ОПЫТЫ ДУШИ

Сергей Анатольевич Собакин (творческий псевдоним — Sergio Sobatini) родился в 1983 году в Москве. Окончил НОУ ВПО «Дербентский институт искусств» по специальности культуролог. Прозаик, поэт, композитор. Работал писателем в продюсерском центре при Фонде защиты сирот, внештатным журналистом газеты «The Moscow Times», а также газеты «English» — учебно-практического издания для студентов и преподавателей филологических вузов, где писал статьи и литературные произведения на английском языке. Трудился поэтом-песенником, аранжировщиком и вокальным продюсером на студии звукозаписи. Сотрудничал со звёздами российской эстрады. Пел в церковном хоре. Служил алтарником и чтецом в Сретенском монастыре и храме прп. Андрея Рублева. Автор романов и рассказов в жанре мистический реализм (духовно-психологическая проза). Публикуется в журналах «Москва», «Арт-бухта», «Русский динозавр» (изд. «Чтиво»). Член общероссийской профессиональной психотерапевтической лиги (ОППЛ). Изучал христианскую психологию в российском православном университете святого Иоанна Богослова и катехизис в школе православного миссионера. Последователь метода клинической психотерапии — терапия творческим самовыражением (М.Е. Бурно). Православный христианин. Живет в Москве.

ДИКОВИННЫЙ ДИАЛЕКТ

Первый раз я услышал мат, когда ещё в детский сад ходил, и, ничего не поняв, решил, что это какой-то «тарабарский» язык.

Я взрослел. Мои сверстники тоже. Уже в начальной школе я понял, что это является каким-то «особым» наречием, на котором говорит почти вся мужская половина нашего коллектива. Не вдаваясь в подробности, я всё же решил держаться подальше от употребления новой для меня лексики. Слава Богу, у меня хватало на тот момент разных внеклассных занятий (спорт, танцы, языки), что попросту отсекало всякое намерение к рассуждению на тему сего «диковинного диалекта».

К концу начальной школы (а учился я довольно-таки неплохо) мне по иронии судьбы всё больше приходилось общаться с разными смутьянами, в том числе и дворовой шпаной, что впоследствии сказалось на пополнении моего словарного запаса разными бранными словечками. Помню, как испытал истинный шок, когда мой приятель во всю глотку прямо у всех на виду, в центре улицы, закричал благим матом — да так, что люди стали шарахаться по сторонам, озираться и охать. А я, не находя себе места, в панике стал вприсядку бегать от стенки к стенке и прятаться, как бы увиливая от ответственности. Лишь бы кто не подумал чего...

Мне было так обидно и неловко, что хоть вешайся. Такого отборного словесного мусора я ни разу нигде не слышал. Стыд сковал мои движения, и я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

«Зачем ты это сделал? — спросил я, — это ведь нехорошо так ругаться, и очень грубо!» «Да ладно тебе, — ответил приятель, — это ж ради забавы! Расслабься!»

Как я ни пытался, расслабиться не получилось. Находясь в жутком смятении, я никак не мог взять в толк, почему с виду приятный, хорошо одетый подросток вдруг начал выкрикивать всякие непристойности. Меня окатило волной всепоглощающего позора, и я захотел побыстрее исчезнуть. Неважно куда, лишь бы, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. То же самое чувство я испытал немного позже, когда получил первую тройку, и всё потому, что всегда был прилежным учеником. Правда, несмотря на отличную успеваемость и хорошие отзывы учителей, немного погодя меня всё же засосала воронка общей деградации, и мат в моей жизни стал такой же обыденностью, как и любое другое проявление отклоняющегося от нормы поведения, что свойственно для подрастающего поколения.

Пристрастие к ненормативной лексике росло так же стремительно, как и подростковые фантазии на тему своей исключительности и гениальности.

В тот же период я стал чаще приезжать к своим бабушкам и дедушкам, с которыми проводил почти все каникулы. Вот уж где-где, а там, в глухой деревне, буйство вульгаризмов цвело всеми оттенками бесстыдства. Мои старшие братья и дед очень любили крепкое словцо и никогда не чурались использовать его в обычной речи, я бы сказал, даже вместо неё. Поясню. Это когда из 100 % произнесённых в диалоге фраз 70-80 % являлись отборной похабщиной. Некий «профессиональный говор», если так можно выразиться, который был очень свойственен рабочему классу в сельской местности. Я очень быстро адаптировался к новому стилю общения и уже через пару лет чувствовал себя как рыба в воде, когда разговаривал с местными на их же наречии. И никакой неловкости с того момента я больше не испытывал.

Наверное, всё бы так и продолжалось, пока в один погожий денёк, когда я с товарищем прогуливался из школы в сторону дома, нам не пришла идея поливать друг друга непотребной бранью, да ещё и на спор, кто круче унизит оппонента. Мы изгалялись как только могли. Трёхэтажный мат буквально разбивал вдребезги все представления прохожих о нас, двух прилично одетых юношах — тепличных деточках, которые выдавали такое, что уши заворачивались в трубочки.

Всё веселье закончилось так же быстро, как и началось. В какой-то момент за спиной послышался тактичный кашель... Мы обернулись и увидели нашего классного руководителя из начальной школы. Людмила Алексеевна стояла в полном недоумении, но всё же пыталась сохранить лицо и через мгновение сказала: «Да уж, мальчики... Вот от кого угодно, но от вас я такого не ожидала».

В ту самую минуту я почувствовал себя таким жалким и бессовестным, что был готов провалиться сквозь землю и оказаться где-нибудь на другой стороне планеты в дремучей тайге, где меня никто не услышит, а главное — никогда не найдёт. Я попытался было оправдаться, но по выражению лица Людмилы Алексеевны стало понятно, что все наши попытки будут что мёртвому припарка... Она ещё раз посмотрела на нас и добавила: «Неужели я вас этому учила, дети? Вы же такие хорошие мальчики, мои любимые ученики! Ладно, ступайте уже домой, всё равно ничего не изменишь. Вы уже выросли, у вас своя голова на плечах, своя жизнь!»

С понурым видом, краснея от стыда и потея от волнения, мы двинулись дальше. На пути к остановке, перебирая в памяти подробности произошедшего с нами конфуза, мы немного погрустили и решили, что больше не будем прилюдно ругаться матом. Для этого была использована другая лазейка. Школа у нас была с английским уклоном и, помимо самого изучения языка (грамматика, орфография, пунктуация), нам невольно прививалась и уличная разговорная речь, исходившая от старшеклассников. Как вы уже, наверное, догадались, это была нецензурная лексика, а проще говоря — пошлости, мат и унижающие собеседника словечки. Так вот, когда мы стояли на остановке, то подумали, что раз браниться на русском — откровенное безобразие, значит, будем делать это на английском, чтобы никто ничего не заподозрил.

Вскоре подъехал троллейбус. Мы с важным видом зашли в салон, расположились у задних дверей и, держась за поручни, начали своё представление. Сначала мы просто заумно беседовали, но впоследствии перешли на тот самый пресловутый бранный сленг, ржали и продолжали ругаться на английском. Надо сказать, нас это очень забавляло, поскольку мы считали себя умнее других, ощущали некое превосходство над «жалкими людишками». Гордыня и тщеславие зашкаливали: мы кривлялись и, словно припадочные, корчили рожи, хватая друг друга за конечности. Думаю, что со стороны это выглядело как беснование и сеанс экзорцизма, не иначе. Пассажиры в замешательстве начали жаться к кабине водителя. Кураж и безнаказанность не давали нам покоя, и мы пуще прежнего стали надрывать животики и строить гримасы. Что-то похожее я увижу в будущем, когда одержимые, извиваясь и прыгая из стороны в сторону, накидывались на прихожан и священников и обзывали их такими словами, которые мало кто слышал. В общем, ужасное зрелище. В таком аффекте мы проехали несколько остановок.

Вакханалию прервал дед — божий одуванчик. Он медленно и уверенно повернулся к нам с последнего ряда сидений и произнёс: «Ну что же вы так, господа? Негоже юным джентльменам ругаться по-аглицки! Да ещё так изощрённо!» После этих слов сумасшествие внезапно прервалось. Я испытал тот же жгучий, свербящий стыд, который посетил меня при разговоре с Людмилой Алексеевной. Несмотря на то, что стоял жаркий майский день, я почувствовал, как меня обдало холодным потом. Взгляды пассажиров больше не забавляли меня, а сверлили внутри, в самой грудине, где теплилась ранимая детская душа, которая изнывала от негодования и позора.

Я запомнил тот день на всю жизнь. Не могу сказать, что в одночасье превратился в праведника, который не матерится и во всём слушается взрослых, но что-то всё же до меня дошло. Правда, не сразу, а только с годами, когда я вдоволь нагулялся и сделал наконец определённые выводы. Скажу по секрету, для меня стала понятна одна истина: если ты думаешь, что тебе всё дозволено и ты можешь жить, ублажая только собственные «хотелки», а общепринятые правила и ценности — только для ботаников, святош и совестливых зануд, то ты сильно заблуждаешься, друг мой. Нужно отдавать себе отчёт, что такое поведение может стать отправным пунктом к точке невозврата, когда ты перестанешь контролировать себя и превратишься в свинью, которая живёт одним днём и свинячит, свинячит, свинячит; катается в грязи и фекалиях и там же ест, спит и мечтает о «великом». И вправду, что взять с животного? Оно ведь неразумное существо…

Сергей А. Собакин (Собатини ©)