М.Е. Бурно. Серегин и Костя.

СЕРЁГИН И КОСТЯ

(Психотерапевтический рассказ из старой папки)

Проф. М.Е. Бурно

Весенний сквер детской больницы завален прошлогодними серыми листьями. Местами живые травинки уже продырявили эти листья. На берёзах, липах набухшие почки. Серёгин и его шестилетний сын Костя гуляют за руку по дорожке.

— Артёмка вчера умер, — рассказывает мальчик. — У нас новенький Миша в палате. Зелёный танк нарисовал. У него дедушка полковник. А вот, смотри — три берёзки. Большая, поменьше и маленькая. Папа, мама и сынок, да?

Серёгин, двадцативосьмилетний школьный учитель биологии с узким раздражительным лицом, в старом пальто таращит глаза на жёлтые цветки мать-и-мачехи и лиловую крапивку рядом, поднявшую собою мёртвый осиновый лист. Этот пыльный лист с прожилками превратился местами в хрупкий утончённый скелетик листа. Из весенней крапивы жена варит щи, но сейчас Косте всё невкусно.

Ещё холодновато. Костя в мохнатой ушанке и синих связанных мамой варежках.

— Послезавтра мама с тобой погуляет, — говорит Серёгин, — у неё выходной.
— Если я не умру, как Артёмка.
— Почему ты умрёшь?
— Тоже от белокровия.
— У тебя ангина, от неё не умирают.
— И на дачу поедем? К лягушкам, красной бузине?
— Конечно. И гербарий собирать будем.
— Папа, а если лягушку убьёшь, правда будет дождь?
— Нет, это придумали.
— А я в это верю, потому что мне кажется, что у лягушки вместо крови дождь. А из бузины делают лекарства?
— Да, конечно. Ты вспоминаешь дачу?
— Каждый день вспоминаю. Помнишь, мы осенью не могли с верхней ветки сорвать яблоко? Где оно сейчас?
— Там же, на ветке. Только стало чёрным.
— Оно умерло?
— Нет, заморозилось.

Недалеко от них гуляют толстый с круглым лицом бородатый старик и хромающий мальчик.

— Ой-ля-ля! Яблоневые ветки — прекрасные дрова! — смеётся старик, подслушав их разговор. — На них хорошо рыбу коптить. Большой деликатес!

Костя спрашивает отца, будут ли они тоже коптить карасей из пруда или отдадут их Мурзику. Серёгин говорит, что не хочется ловить карасей, они живые. Костя соглашается: лучше навагу в магазине купим. И просит принести сюда, в сквер, Мурзика в его сумке с нарисованным на ней снегирём, тоже погулять. Ведь Мурзик — член семьи. Потом говорят о будущем их гербарии. Листья берёз, лип подберут здесь. А листья дуба, бузины, вишни, ивы, клёна привезут с дачи, когда они там тоже попадают. И листья яблони тоже. Ещё — рябины.

С мамой послезавтра о гербарии не поговоришь, ей неинтересно, она в магазине работает. А у папы в школе живой уголок с рыбками в аквариуме, с черепахами, морскими свинками. Даже есть огромный кубинский попугай в клетке, похожий на сердитого тощего старика. Скоро папа снова поведёт его в этот уголок.

Обсуждают, как выглядят листья, которые будут у них в гербарии. У осины листья с зубчиками, у тополя — как ладошка, а у ясеня — из маленьких листочков, как перо курицы.

— Принесу тебе Мурзика, — обещает Серёгин. — Пусть походит здесь своими лапами.

«Как печально повзрослел Костя за этот месяц, — думается ему. — Будто маленький организм спешит дожить до старости в малое оставшееся время. Чтобы, как и в старости, не бояться уйти из жизни, чувствуя, что всё уже в жизни видел и перечувствовал. Он даже иногда похож на безжизненного старичка». Серёгину сделалось очень страшно от этих мыслей.

Костя спрашивает:

— А эта мать-и-мачеха не напрасно здесь растёт?
— Конечно, не напрасно. Почему напрасно?
— А что это значит — не напрасно?
— Значит, что этот жёлтый цветок делает что-то хорошее, доброе, если ты ему радуешься.
— Артёмка говорил, что «ненапрасное» будет всегда. Он такие стихи слышал.
— Да, будет всегда. Доброе передаётся от человека к человеку.
— А где теперь Артёмка?
— Вот мы говорим о нём — значит, он с нами. Придёшь в первый класс, вспомнишь там эту мать-и-мачеху — и она тоже будет в это время с тобой.
— Вы купите мне ранец с картинкой мухомора или щенка?
— Какой захочешь. Вместе пойдём покупать.
— А мать-и-мачеха тоже меня вспомнит?

Серёгин не знал, что ответить. Смотрел сбоку с удивлением на морщинистое бледное личико сына. Было теперь чувство, будто не он это всё видит, переживает, а кто-то за него. Ему же как бы всё равно.

— Принести тебе нашего грибного супа из засушенных подосиновиков?
— В банке?
— Ну да, в кастрюльке. А что ещё?
— Ещё морковку. Понюхаю и подержу, а жевать больно… Лягушки на огороде ждут нас? Они будут меня вспоминать?

«Неужели это всё в действительности происходит? — спрашивал себя отец. — Как же так?! Мы же хотели дома завести свой аквариум с гуппи и меченосцами. А если не успеем?» Он то немел бесчувствием при отчётливом понимании происходящего, то оживал, и тогда накатывал ужас. Хоть хватай мальчика, родного, умненького человечка, в охапку и мчись с ним к заморскому врачу-волшебнику, умоляя спасти сына. Сделать так, чтобы в костном мозгу снова рождалась здоровая, красная кровь. Серёгин стал, как и бывало уже в подобном состоянии, навязчиво искать, в чём он провинился в жизни, что судьба так наказывает их семью. Снова мог найти лишь то, что женился без поэтической любви, как будто бы немного по расчёту. Он непрактичный, робкий, необщительный, слабый человек, в быту беспомощный, а жена энергичная, работящая, сангвиническая, с дачей, чудесная хозяйка. В сущности — она содержит семью, квартиру, дачу, он же может не спеша читать интересное ему, важное для него, сосредоточенно готовиться к занятиям с ребятами о живой природе. Но ведь у него к жене есть за всё это добрые, тёплые чувства, это ведь тоже любовь. Жена добрая, ласковая, естественная. Разве не переживает за Костю! Пусть у неё своя, здоровая, защита от горя, состоящая в том, что выплачется, откричится в истерике по временам и тем смягчается. Смягчается, освежается так, что может помечтать вслух о втором, будущем ребёнке. Какое страдание глубже, человечнее, никто не знает. Но у него это горе всё время происходит в душе — сильнее, слабее. Даже в школе, на уроке.

Чив-чивканье воробьёв, ци-циканье синичек и голоса других птиц вернули его в сквер. Костя тоже слушал эти перепутанные между собою весенние радостные звуки. Он, может быть, хотел бы спросить, что это за птички. Серёгин подумал было рассказать Косте о синице-лазоревке, присевшей на дорожку, но она уже улетела. И стал думать о причинах белокровия. Его единственный товарищ, школьный учитель физики, тоже малообщительный с взрослыми людьми человек, тоже худощавый, но горбоносый, по фамилии Яблоков, читал дома по-немецки справочник «Окружающая среда». В тетрадку Яблоков выписал для Серёгина места из этого тома о том, что возникновению белокровия, от которого умирают, способствует радиоактивность. И ещё — о ракотворных углеводородах при переработке нефти. Они тихо беседовали об этом в учительской, и Яблоков всё вздыхал: «Да, хулиганим мы с природой, а всё потому, что для нас завтра хоть трава не расти».

Солнце поначалу мягко просачивалось сквозь белое небо. Потом образовалась в белом дыра и в неё ударили солнечные лучи, показавшиеся Серёгину космическими, зловеще-горячими. «Это, наверное, вредоносная дыра от каких-то наших космических исследований, — подумалось ему. — Надо спросить Яблокова, а сейчас следует быстро уйти отсюда».

Серёгин и Костя вернулись в отделение. Уставшего мальчика раздели и уложили в кровать. Отец сидел в коридоре на диване. Он ждал, когда сын отдохнёт, чтобы, может быть, ещё поразговаривать. Если захочет. «Ничего, — успокаивал он себя, — буду, по мере сил, всё помогать и помогать Косте и ребятам в школе беречь Природу. Всё это «хулиганство», как называет Яблоков, видимо, необходимо человечеству, чтобы всё увеличиваясь, продолжать своё существование. А от нас зависит только помогать ребятам, сколько можно, беречь природу. Может быть, и она будет от этого добрее к нам».

1986