А. Л. Катков. Эпистемологическое значение психологического кризиса.

Рубрика «Статья номера»

 Эпистемологический смысл психологического кризиса

 Катков Александр Лазаревич,
доктор медицинских наук, профессор, ректор международного института социальной психотерапии.
г. Санкт-Петербург

Введение

Время летит стремительно. И через считанные года мы будем отмечать столетие выхода в свет по-видимому наиболее известного и часто цитируемого произведения Льва Семеновича Выготского «Исторический смысл психологического кризиса», впервые опубликованного в 1927 году. В этом эпохальном труде — и наши читатели наверняка знают об этом — выдающийся представитель советской и мировой психологической науки Л. С Выготский предпринял попытку углубленного анализа кризиса в психологии и разработки путей выхода из этого перманентного кризиса. При этом, широта и глубина охвата материала были таковы, что любому специалисту, по прочтении, становилось понятно, что речь здесь идет не только о психологической науке, но и о секторе наук о психике в целом.

Между тем, если о кризисе психологии не только во времена Выготского, но и во все другие времена не говорили только совсем уж лишенные свойства «здорового критицизма» исследователи, то факт системного кризиса в сфере наук о психике был вовсе не на «виду» и не на «слуху». Данный факт исключительно редко является предметом дискуссии на крупных научных форумах. В то время, как в критических обзорах, более или менее регулярно публикуемых по каждому отдельному научному направлению в интересующей нас сфере, такая оценка — скорее правило, чем исключение. И вот именно это обстоятельство, ясно показывающее, что сектор наук о психике в общем корпусе науки толком не складывается, интерпретируется нами как внятный сигнал о наличии такого системного кризиса.

Чуть забегая вперед, позволим себе отметить и то обстоятельство, что вот эти «кризисные острова» в общем корпусе науки не существуют сами по себе. Наличие такого, плохо осмысленного и недостаточно проработанного сектора, как минимум, в продолжении ста последних лет — вне всякого сомнения свидетельствует о разрастании общенаучного кризиса в важнейшей области генерации научного знания, обеспечивающего принципиально новый уровень адаптации человека в непростых условиях Новейшего времени.

Как бы то ни было, приближающийся юбилей — хороший повод для того, чтобы попытаться понять, куда мы за эти сто без малого лет пришли. И если вдруг выяснится, что никаких особых прорывов в интересующей нас сфере за последний век не отмечено, то в чем, собственно, коренная причина такого неуспеха. И насколько адекватны оказались предложенные способы преодоления системного кризиса в психологии и в секторе наук о психике в целом.

Вторая важнейшая задача настоящей публикации состоит в получении аргументированного ответа на вопрос того, является ли психотерапия — по своим корневым эпистемологическим основаниям — самостоятельной научной специальностью, или, все же, это прикладная психотехническая дисциплина, действующая в рамках психологической науки. И если выяснится, что психотерапия имеет все основания претендовать на статус самостоятельной научной специальности, то что это за эпистемологические основания; и в какой степени выявленная «информационная генетика» психотерапии, должным образом проработанная и ассимилированная сектором наук о психике, и корпусом науки в целом, способна разрешить имеющиеся здесь проявления системного кризиса.

Таким образом, понятно, что речь в данном случае идет о глубинной методологической проработке ключевого вектора дифференциации-интеграции психотерапии с сопредельными научными дисциплинами и общим корпусом науки. Из чего, собственно, и могут быть выведены обнадеживающие перспективы для всех со-участников этого процесса. То есть, вот эта вторая задача настоящей публикации по своему фундаментальному значению нисколько не уступает, а возможно и превосходит значимость разбора «эпистемологических полетов» в сфере наук о психике за обозримый период времени.

Понятно так же и то, что продвигаться в решении обозначенных здесь важнейших задач мы сможем только лишь полностью выполнив ключевой «рецепт» преодоления кризисных явлений в психологической науки, данный Л. С. Выготским: «...критически согласовать разнородные данные... прочистить методы... заложить фундаментальные принципы...». Что, в итоге, сводится к разработке именно такой исследовательской методологии, разрешающая способность которой соответствует сложности выдвигаемых задач.

Время общих, отвлеченных и ни к чему не обязывающих рассуждений в рассматриваемой сфере по-видимому окончательно ушло.

Методология исследования

Для получения аргументированных ответов на вышеприведенные вопросы нами использовалась специальная методология эпистемологического анализа, разработанная в ходе реализации первых этапов соответствующей Базисной научно-исследовательской программы. Такого рода методология в свою очередь включает отдельные методы-фрагменты эпистемологического анализа, в совокупности формирующие адекватную «информационную генетику» психотерапии и внятные объяснительные модели функционирования сложной категории реальности, именуемой сферой психического. Что, в итоге, и обеспечивает соответствие используемой методологии эпистемологического анализа вышеприведенному ключевому критерию дееспособности.

Здесь же отметим значимость таких фрагментов-методов эпистемологического анализа как: генетико-конструктивного; гипотетико-дедуктивного; культурно-исторической реконструкции; семиотико-герменевтического анализа; психотехнического и комплексного анализа; модифицированного форсайтного исследования. Специальный алгоритм использование данных встроенных методов открывает возможность формирования обновленной «информационной генетики» отдельных научных направлений и организации «больших данных» в секторе наук о психике.

Полное описание методологии эпистемологического анализа по своему объему существенно превышает формат настоящей статьи (см. публикацию «Метод эпистемологического анализа в психотерапии», А. Л. Катков, 2020). Здесь же мы ограничимся самым кратким экскурсом в суть того, что есть эпистемология и базисный метод этой, вне всякого сомнения, «царицы всех наук».

Согласноопределению, представленному в Энциклопедии эпистемологии и философии науки (2009), эпистемология, в самом первом приближении — есть философско-методологическая дисциплина, исследующая знание как таковое, его строение, структуру, функционирование и развитие. А метод эпистемологического анализа — стержень данной дисциплины — представляет собой способ критического пересмотра определённой области знаний.

Эпистемологический анализ позволяет: идентифицировать глубинный культурно-исторический и собственно эпистемологический контекст, из которого выводится исследуемая форма знаний; отделять иллюзии, химеры, беспочвенные верования, «идеологию» от подлинно научных, концептуальных основ знания; отделять поверхностную интерпретацию контекста развития рассматриваемой области знания от глубинной; осуществлять, в результате всего вышесказанного, адекватное выведение реальных и обоснованных универсалий в исследуемой сфере, а также путей и методов их получения.

Эпистемологический анализ, кроме того, — это еще и наиболее эффективный способ осмысления нелинейной, скачкообразной периодизации становления и развития научного знания, а так же — адекватная методологическая основа преодоления кризисных периодов в развитии определенных научных направлений или корпуса науки в целом (А. Ф. Зотов, 2009).

Применительно к сектору наук о психике, эпистемологический анализ позволяет: идентифицировать основополагающий концептуальный дефицит и слабость методологического оформления исследований, проводимых в данной сфере; выявлять наиболее адекватные способы преодоления несостоятельности эпистемологического и собственно теоретического базиса наук о психике, в частности, за счет применения обоснованной — с точки зрения обновленных эпистемологических подходов — методологии построения профильной исследовательской деятельности.

В отношении профессиональной психотерапии — с учетом особой сложности и неоднозначности принципов формирования предметной сферы данного научно-практического направления — углубленный эпистемологический анализ, по-видимому, является единственным способом сущностного решения возникающих здесь собственно эпистемологических, идентификационных, методологических, а вслед за этим и организационно-технологических проблем (А. Л. Катков, 2016).

Один из главных принципов, на котором основана сложная методология эпистемологического анализа, заключается в необходимости предварительной разработки некоего теоретического эталона, с использованием которого, собственно, и возможно полноценное изучение эпистемологической структуры концепций и концептов исследуемой научной дисциплины, либо кластера сопредельных дисциплин. В противном случае исследователь рискует попасть в ловушку эпистемологического тупика, когда исследователем воспроизводится лишь его собственная, либо заимствованная установочная мета-позиция в отношении исследуемых теоретических конструктов. Или же — в ловушку эпистемологического хаоса, когда, в отсутствия системной организации и каких-либо обоснованных приоритетов в рассматриваемой области знания, воспроизводиться лишь ситуация «заезженной пластинки» неприемлемого эпистемологического хаоса. И здесь же нужно сказать, что оба этих варианта, и особенно последний, как нельзя лучше характеризуют эпистемологические реалии в рассматриваемой сфере наук о психике.

Между тем, наличие адекватного, по отношению к рассматриваемой области знаний, эпистемологического эталона, с одной стороны (например, «эпистемы» по М. Фуко; «парадигмы» по Т. С. Куну; «исследовательской программы» по И. Лакатосу) и собственно дисциплинарного гипотетического кластера — в идеале проработанного с использованием модифицированного эпистемологического эталона — с другой стороны, как раз и позволяют избегать тупиковых ситуации бесконечного «хождения по эпистемологическому кругу», делать конкретные шаги в реализации методологии эпистемологического анализа и, конечно, в развитии исследуемой научной дисциплины.

Содержание и внятную последовательность таких «шагов» блестяще описал Карл Мангейм в своей докторской диссертации «Структурный анализ эпистемологии» (1922). Согласно Мангейму, это: уточнение структурных характеристик исследуемой системы знаний с возможностью определения топологии каждого значимого компонента в данной структуре и выведения, в данной связи, его сущностных функций; исследование базисных предпосылок, используемых схем логических построений, на основании которых была выведена исследуемая система знаний; обзор достижений, которые оказались возможными в результате использования соответствующих базисных предпосылок в генерации исследуемой системы знаний; выводы об эвристическом потенциале и разрешающей способности используемых эпистемологических подходов.

Актуальный эпистемологический контекст

Необходимые для полноценной реализации методологии эпистемологического анализа компоненты — адекватный, для рассматриваемой области знаний, эпистемологический эталон и собственно дисциплинарный кластер гипотез — были проработаны на первых этапах Базисной научно-исследовательской программы, реализуемой по профилю психотерапии. При том, что сама по себе Базисная НИП является наиболее существенной частью разработанного эпистемологического эталона. И в нашем случае именно такая программа, помимо всего прочего, в полной мере ассимилировала эпистемологические построения Имре Лакатоса, о чем следует сказать чуть более подробно.

Понятие Базисной научно-исследовательской программы— центральный концепт в философско-методологических разработках известного в данной сфере специалиста И. Лакатоса — определяется как «последовательность научных теорий, которая выстраивается как развитие некой исходной — как правило, фундаментальной — теории, основные идеи, методы и предложения которой выдвигаются интеллектуальными лидерами науки и усваиваются научными сообществами». Сам И. Лакатос считал, что наука как таковая может рассматриваться в качестве гигантской исследовательской программы, подчиняющейся основному эвристическому правилу Карла Поппера: «Выдвигай гипотезы, имеющие большее эвристическое содержание, чем у предшествующих». А в нашем случае общий корпус науки как раз и является конечным адресантом разработанных эпистемологических новаций.

И все же, приведенная констатация всеобъемлющих свойств Базисной НИП в еще большей степени востребована именно в локусе наук о психике, в частности — психотерапии, которая и доныне является неким «облаком» противоречивой информации без каких-либо очерченных границ. Исследуемая здесь проблематика так или иначе касается множества научных направлений, выстроенных на основе различных парадигмальных установок (гуманитарных — в области психологии, социологии, философии, педагогики; клинических — в области психиатрии, аддиктологии, клинической медицины; естественно-научных — в биологии, нейрофизиологии, генетики и проч.). Вот эту «зону», полную загадок, невозможно охватить каким-либо единственным парадигмальным уложением, но только лишь объемным кластером проработанных теорий, положений и концепций, выстроенных на основании системообразующего стержня Базисной НИП. Это и есть ответ на вопрос того, почему именно идея Лакатоса, а, к примеру, не концепция научной парадигмы Томаса Сэмуэля Куна (1975), оказалась более адекватной для рассматриваемого научного направления. Соответственно, разработка Базисной НИП в сфере профессиональной психотерапии — это «правильный шаг в правильном направлении» становления такой информационной суперсистемы, с помощью которой преодолеваются противоречия и решаются задачи любой степени сложности. И если сформированная в ходе реализации данной программы «информационная генетика» психотерапии, помимо всего прочего, генерирует искомую антикризисную эвристику, то для психологии и наук о психике в целом, это ровно «то, что доктор прописал».

И далее, в самых кратких тезисах — и с тем только, чтобы были понятны интерпретации следующего, основного раздела — мы представим стержневую идею разработанного гипотетического кластера. А так же — необходимое структурно-эпистемологическое дополнение к Базисной НИП.

По результатам проведенной на начальном этапе реализации Базисной НИП культурно-исторической реконструкцией предметной сферы профессиональной психотерапии, в частности, было показано, что наиболее востребованным эффектом психотерапевтической практики — как бы она не именовалась в разные исторические эпохи — была возможность достижения желаемых изменений в состоянии человека с использованием пластического потенциала его психики. Такие особые психопластические возможности раскрывались при использовании специальных средств и методов, обычно непонятных и недоступных современникам (М. Элиаде, 2008,2014; Н. Г. Сафронов, 2008).

Между тем, с учетом проведенного нами комплексного исследования, есть все основания полагать, что стержневой для психотерапии феномен психопластичностиимеет гораздо более глубокое уровни репрезентативного содержания — не только собственно феноменологические и психотехнические, но и фундаментальные. И что речь в последнем случае идет о сложнейшем алгоритме генерации структурируемых параметров реальности, включающем следующие взаимозависимые и взаимодействующие компоненты: генеративная активность психического — фиксируемый импульс активности сознания (ФИАС) — феномен субъективного времени — первичная информация — память — личность — актуальные планы «объективной» (первичная информация) и «субъективной» реальности (вторичная информация) — модификация ФИАС — генерируемые атрибуты «объемной» реальности.

Собственно, из данного алгоритма и выводится гипотеза того, что психика в самом первом приближении есть инструмент генерации и форматирования пространственно-временного континуума. И что именно психика формирует информационный, главный для всего живого, уровень реальности. Но еще боле интересными в данном фундаментальном алгоритме представляются две последние позиции, которые — ни много ни мало — обосновывают возможность управления временем и, соответственно, гибкими информационными параметрами генерируемой реальности. Из чего выводится ключевой для тезис о том, что именно эти фундаментальные свойства и их эмерджентная функция — процесс управления временем — лежат в основе феномена психопластичности.

Выводимое отсюда понимание сущности и основных функций психики следующее. Исходя из логики разрабатываемого нами авангардного научного подхода, психика, в первую очередь, есть инструмент генерации сверхсложной системы объемной реальности. Данный подход в понимании психического кардинальным образом отличается от сведения функций психики к отражению и познанию неких «объективных» характеристик стандартного — единственно возможного в классических концептуальных построениях — плана реальности, а также — к регуляции адаптивной активности индивида (У. Джеймс, 1890), выстраиванию коммуникаций и системы отношений с субъектами и объектами окружающего мира (Б. Ф. Ломов, 1984) с допущением того обстоятельства, что сам человек может в доступных ему границах изменять конфигурации субъективной реальности с использованием креативной функции психики (Я. А. Пономарев, 1976).

В контексте такого предельно упрощенного понимания функций психики само по себе существование феномена психического представляется совершенно не обязательным и во многом случайным в картине мироздания, рисуемой адептами естественнонаучной классики (Ф.Т. Михайлов, 2001). В то самое время, когда известнейшие представители естественных наук, лауреаты Нобелевской премии Илья Пригожин и Роджер Пенроуз настаивают на том, что следует разрабатывать описание мироустройства, проясняющее необходимость самого существования человека, и что «правильные» физические теории должны описываться с помощью феномена сознания-времени. Чему, собственно, и соответствует разработанное нами определение функциональной сущности психического.

В соответствии со всем сказанным, полагаем, что основная функция психики — генеративная. При этом, в синхронном режиме генерируют следующие базисные феномены — компоненты объемной реальности:

• феномен сознания — диссоциирующие импульсы ФИАС;
• феномен «объективного» времени и пространства;
• дифференцированные статусы и полюсы реальности, формирующие сложную конструкцию объемной реальности;
• феномен информации — как основной «продукт» деятельности психики;
• феномен пластичности, в том числе пластичных категорий времени, пространства, рефлективных характеристик субъекта — как возможность сверхэффективного, «моментального» взаимодействия и трансформации статусов и полюсов объемной реальности.

В свете сказанного понятно и то, что классическое описание функциональной активности психики раскрывает лишь достаточно узкий аспект взаимодействия объектного и субъектного статусов объемной реальности в ее «единственно возможном» стандартно форматируемом плане. И все позднейшие добавления к этому стандартно оформляемому профилю функциональной активности психического (например, эмотивная, конативная, аксиологическая функции) здесь, по сути, ничего не меняют. В то же время обоснование базисной, генеративной функции психики, во-первых, даёт возможность гораздо более объёмной репрезентации собственно феномена психического, а во-вторых — существенно дополняет функциональную реальность классических определений психической активности.

Так, например, познавательная функция психики получает грандиозный «бонус» в виде легализованного способа репрезентации невообразимого многообразия возможных планов бытия, но так же — со всеми, необходимыми здесь оговорками — небытия. Регулятивная и креативная функции получают возможность осмысленного, эффективного использования суперресурсного потенциала психики, открываемого в непроявленном полюсе объемной реальности. Коммуникативная функция в этих же условиях дополняется возможностью полноценного развивающего общения субъекта с открываемыми суперресурсными инстанциями психического.

Новое понимание и открывающиеся здесь возможности по форсированному развитию генеративных функций психического, таким образом, способствуют форсированному развитию адаптивных кондиций субъекта, особенно востребованного в эпоху Новейшего времени. И, разумеется, все эти возможности в первую очередь должны быть представлены в практике профессиональной психотерапии.

Что же касается необходимого структурно-эпистемологического дополнения к базисной НИП, то здесь нами обосновывается понятие «эпистемологической платформы». И далее, — возможность использования данного понятия для иллюстрации эпохального эпистемологического конфликта, проясняющего суть тупиковой ситуации в сфер наук о психике.

Основное отличие предлагаемой нами эпистемологической конструкции от «эпистемы» Мишеля Фуко и концепта «эпистемологического профиля» Г. Башляра состоит в том, что в нашем случае невозможно ограничиваться только лишь рассмотрением выделенных ими типов рациональности, за счет которых, по мысли Башляра, развивается сектор естественных наук и в первую очередь такой науки, как физика. Заметим, что в гуманитарном секторе наук, в системе выведенных Башляром приоритетных профилей «оси развития знания» каких-то, чрезмерно высоких темпов развития не наблюдается. А что касается сектора наук о психике и, в особенности, такой становящейся науки, как психотерапия — то здесь и нужно говорить о «тупике» или эпистемологической «ловушке», в которую раз за разом попадают простодушные исследователи, одержимые желанием соответствовать доминирующим типам научной рациональности, адекватным для совершенно другого научного полюса.

И далее, все сформулированные Башляром типы рациональности и выведенная им «ось развития знания» обозначаются в наших концептуальных построениях общим смысловым вектором «логос», ориентированным на репрезентацию «объективной» реальности. Другой, конкурирующий с «логосом» вектор или способ получения знаний, доминировавший в интеллектуальной истории развития человека вплоть до эпохи Нового времени, мы обозначили как «гнозис». При том, что в нашем случае термин «гнозис» следует понимать именно как особый способ познания, изначальноориентированный на репрезентацию пластичных темпоральных планов реальности. И далее мы употребляем данный термин только лишь с учетом содержательных и смысловых дополнений, произведенных в ходе абсолютно необходимой в нашем случае реконструкции, расширения и углубления семантического поля рассматриваемого понятия.

Специфика принципа построения концепта «эпистемологической платформы» — несущей эпистемологической конструкции в разработанной общей теории психотерапии — заключается в том, что такая конструкция выводится на основании признаков доминирования и диссоциации-ассоциации обозначенных познавательных векторов «логоса» и «гнозиса». В связи с чем, нами обосновывается следующая оригинальная типология эпистемологических платформ: «недифференцированная» — по признаку приоритета гностического познавательного вектора в эпоху становления психотерапевтической традиции; «диссоциированная» — по признакам декларируемого приоритета логического познавательного вектора и глубинного эпистемологического конфликта между базисными способами познания реальности; «ассоциированная» — на основании аргументированной возможности синергии обозначенных познавательных векторов. Здесь же следует сказать, что эта, последняя эпистемологическая платформа, так же, как и концепция «объемной реальности», есть важнейшие компоненты первого, фундаментального матричного уровня общей теории психотерапии.

Таким образом, проясняется факт того, что вся непростая история становления психотерапии — особенно в аспекте взаимоотношения данного направления с магическими и религиозными практиками на «заре» своего существования; с корпусом науки и устоявшимися светскими институтами в эпоху Нового времени — может быть адекватно интерпретирована лишь с позиций сложных, конфликтных отношений этих двух способов репрезентации реальности, отмечаемых вплоть до настоящего времени. Понятно и то, что темпоральная пластика, присущая гностическому способу познания, и являющаяся основой собственно психотерапевтических эффектов, как раз и представляет подлинную эпистемологическую суть психотерапевтической науки и практики. И главная проблема здесь заключалась в сложности, или даже невозможности «перевода» гностического способа познания реальности в логический, в условиях доминирования диссоциированной эпистемологической платформы (в силу чего, генеративная функция психического и была «выплеснута» из системы кодифицированных научных знаний). Однако, с разработкой ассоциированной эпистемологической платформы такая возможность появляется. И вот этот сущностный синтез «гнозиса» и «логоса» — и есть вполне оригинальное эпистемологическое основание психотерапии, и главный аргумент для легализации профессиональной психотерапии в статусе самостоятельного и состоятельного научного направления.

И далее, приходится согласиться и с тем, что такого рода «вклад» в сектор наук о психике как раз и может стать искомой «точкой сборки» царящего здесь эпистемологического хаоса.

Результаты

Наличие внятных перспектив преодоления системного кризиса в секторе наук о психике мы продемонстрируем на примере наиболее значимого, а в недалеком будущем безусловно и «зонтичного» для этого формирующегося сектора, научного направления психологии. Важно и то, что именно в отношении психологической науки констатация кризисного состояния употреблялась в последние два столетия наиболее часто и обоснованно. И что здесь же достаточно регулярно предпринимались осмысленные попытки преодоления такого системного кризиса. Таким образом, с использованием методологии углубленного эпистемологического анализа появляется возможность выявления подлинных причин неуспеха этих интеллектуальных демаршей, с выводимыми отсюда перспективами их сущностного преодоления.

И далее, в соответствии с методологией исследования эпистемологических корней рассматриваемой научной проблематики нам придется «шагнуть» в эпохи, гораздо более ранние, чем даже формирование собственно психологии, или общей науки о психике Рудольфом Гоклениусом (1590) и Оттона Касманом (1594) — авторами данного термина.

Вначале поговорим о терминах: неопределенность, размытость и пересечение семантических полей базисных понятий «душа» и «психика», отмечаемые буквально всеми исследователями сферы психического, безусловно, не облегчают поиск различий в генезе данных понятий. Дополнительная сложность здесь возникает и в связи с чисто лингвистической коллизией — термин «психика», как известно, является греческим «исходником» понятия «душа». Тем не менее, если сосредотачиваться на расходящемся семантическом векторе исследуемых понятий, то различия в их генезе представляются разительными. И в первую очередь эти различия касаются опыта, на основании которого, собственно, и формируются понятия «души» и «психики».

Итак, согласно данным, полученным в результате масштабных и глубоких эпистемологических исследований, понятие «души» было сформировано в результате регулярно воспроизводимого опыта переживания состояний жизни, смерти, сна, опыта так называемых измененных состояний сознания со всеми его разновидностями, включая магический, мистический, религиозный и любой другой трансперсональный опыт. Этот опыт дает его носителю абсолютно предметное и потрясающее по силе воздействия переживание «присутствия духа», прекрасно описанное Уильямом Джеймсом в его выдающейся работе «Многообразие религиозного опыта» (цит. по изд. 1993). Вот это совершенно особенное переживание и, безусловно, полученный таким образом ресурсный опыт затем трансформируются в феномен веры, который можно интерпретировать и как продолжающееся во времени ресурсное ощущение «присутствия души или духа». Ибо «...если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем» (Евангелие от Фомы, ок. I века н. э.). На такой вот «опытной» основе и были сформированы первичные дискурсы в отношении божественной природы души, как, собственно, и божественной природы всего сущего. И далее эти версии уже структурировались, поддерживались и продолжают поддерживаться весьма серьезными социальными институтами (Ф. Александер, Ш. Селесник, 1995; В. К. Шабельников, 2003; Д. Н. Робинсон, 2005; М. Хант, 2009; Т. Д. Марциновская, А. В. Юревич. 2011; Ф. А. Вольф, 2017). Но не только. Мы, например, не удивляемся тому, что встречая во сне своих давно умерших родственников или друзей — вдруг ясно понимаем, что они странным образом живы. Или время от времени, пусть и смутно, но все же чувствуем, что «обладаем чем-то глубоко внутренним и личным... удивительным и чарующим... что трудно выразить словами и понять... и что это и есть выражение души» (У. М. Хейстад, 2018). То есть для поддержания версии, что с нашим бытием все не так просто — достаточно и такого, отнюдь не потрясающего, но зато регулярно воспроизводимого опыта, который не дает угаснуть этим тлеющим углям учения о душе.

Суммируя все здесь сказанное можно уверенно констатировать, что в основе многогранного понятия «души» лежит преимущественно гностический опыт (напомним, что «гнозис» здесь понимается как особый способ познания реальности с использованием феномена темпоральной пластики психического) с более или менее успешными попытками рационализации такого опыта в мифологических построениях первородных духовных практик.

Между тем, в основе появления современной — имеется ввиду эпоха Нового времени — версии понятия «психики» лежит эмпирический опыт исследования определенных видов функциональной активности психического, которые воспроизводимы в лабораторных условиях, принципиально доступны наблюдению и измерению, и которые вследствие этого могут быть интерпретированы как некие «объективные» законы и закономерности функционирования сферы психического. Заметим, что в основе такого эмпирического подхода так или иначе лежит калька одномерного плана реальности или некая «объективная реальность», которую психика — в соответствии с главной идиомой естественнонаучного подхода — может лишь «отражать». Но и то — лишь в определенном, доступном для сенсорных систем диапазоне. Остальное — домысливать в этом же ключе.

Вот эти допущения и были «условиями предоставления научного убежища наукам о психике», о которых со знанием дела высказывался известный историограф психологии Д. Н. Робинсон (2005) и к анализу которых мы еще вернемся. Для нас же должно быть абсолютно понятным, что такого рода калька — это есть когнитивная оптика бодрствующего сознания, функционирующего в строго определенном диапазоне параметров сознания-времени. Именно поэтому, а не в силу каких-то фундаментальных и специфических для этой сферы открытий, понятие «психика» изначально определялось через феномен сознания, понимаемого как некий аналог плана «объективной» реальности. Об этом, в частности, говорит У. Джеймс, определяя психологию как науку о сознании и состояниях сознания. Причем под последними он подразумевал «такие явления, как ощущения, желания, эмоции, познавательные процессы, суждения, решения, хотения, и т. п. В состав истолкования этих явлений должно, конечно, входить изучение тех причин и условий, при которых они возникают, так и действий, непосредственно ими вызываемых, поскольку те и другие могут быть констатированы» (У. Джеймс, цит. по изд. 2011).

Об этом же говорят и определения психики, сформулированные в последние десятилетия. Так, например, понятие «психика» в Большом психологическом словаре (2003) определяется как «Форма активного отображения субъектом объективной реальности, возникающая в процессе взаимодействия высокоорганизованных живых существ с внешним миром и осуществляющая в их поведении (деятельности) регулятивную функцию». В последнем издании Большой психологической энциклопедии (2007) данное понятие определяется как «Высшая форма взаимосвязи живых существ с предметным миром, выраженная в их способности реализовывать свои побуждения и действовать на основе информации о нем». В монографии исследователя психологической системологии А. М. Столяренко (2011) понятие психики предстает в виде «Особого системного свойства материального системного органа — человеческого мозга, т. е. по происхождению — это системный продукт его целостной, высокоорганизованной, системно функционирующей низшей и высшей нервной деятельности, так же детерминированной внешними условиями среды, находящимися в ней объектами и системами». В последнем издании Краткого курса по общей психологии (2015) психика определяется как «Функция мозга, заключающаяся в отражении объективной действительности в идеальных образах, на основе которых регулируется жизнедеятельность организма». То есть, исходя их этих определений, изначально должен возникнуть феномен жизни — некий атрибут высокоорганизованной материи — а затем уже и феномен психического, выводимый из взаимодействия этой живой и высокоорганизованной материи с объектами, предметами, явлениями окружающего мира. Разумеется, все эти определения в полной мере соответствуют логике естественно-научного подхода, иначе говоря — «логосу», как базисному способу познания и интерпретации реальности в условиях доминирования диссоциированной эпистемологической платформы.

Таким образом, первое приближение к истокам системного кризиса в психологической науке демонстрирует проблематику глубокого конфликта «гнозиса» и «логоса» как основополагающих способов познания реальности, в частности, такой составляющей данной сложной категории, как психическое. При том, что сами по себе концепции реальности — со стержневыми приоритетами «материального» или «идеального» — выводятся из этих же конфликтующих способов осмысления данной сложной категории. И это, еще одно, более чем актуальное и весьма тревожное напоминание о том, что речь в данном случае идет не только о кризисе в сфере психологической науки, но системном кризисе в общем корпусе науки и мировоззрении современного человека. Ибо «... всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Именно поэтому — с учетом абсолютно нетривиальной, в данном случае, «цены вопроса» — мы позволим себе более подробное освещение фрагментов проведенного нами эпистемологического анализа.

Итак, первые более или менее отчетливые попытки осмысления конфликтной ситуации в сфере наук о психическом и соответствующих концепциях реальности зафиксированы в дошедших до нас источниках и исторических хрониках. Результаты проведенного семиотико-герменевтического анализа (компонент методологии эпистемологического анализа) соответствующих фрагментов и текстов позволяют говорить об этом совершенно определенно.

Так, например, в сохранившихся фрагментах главного произведения Гераклита «О природе» (около 500 лет — до н.э.) мы находим следующие знаковые высказывания этого величайшего гения: «Душа обожает прятаться»; «Границ души тебе не отыскать, по какому пути ты ни пошел: столь глубока ее мера» (в другом переводе: «Границ души тебе не сыскать, ибо корни ее — это Логос»). И здесь в первую очередь необходимо иметь ввиду, что каждое слово в афоризмах Гераклита буквально «перегружено» смыслами — об этой особенности текстов Гераклита аргументированно и со множеством примеров высказывался Мартин Хайдеггер в своем одноименном произведении «Гераклит», собранном из материалов философских семинаров 1943-1944 годов. Но так же, в данном случае следует принимать во внимание и то несомненное обстоятельство, что Гераклит придавал совершенно особое значение терминам «мера» и «Логос».

В своей сложной космогонической концепции категорию реальности Гераклит представлял, как некий непрерывный процесс, в котором первичный компонент (Логос, или Огонь), мерно «возгорает» и так же мерно «угасает». И если мы принимаем неоспоримый факт того, что термин «Логос» в данном случае употребляется в значениях первичного компонента и в то же время конечного пункта реальности, расчета, истины, разума — то есть информации, то понятно, что речь в данном случае идет о тотальном информационном кругообороте. Или — тут Гераклит использует еще одну гениальную метафору — непрерывном потоке обновления («В одну и ту же реку ты не войдешь дважды»). При том, что этот процесс, по Гераклиту, безусловно целостный и с прямым намеком на возможность управление; а отдельные, несвязные фрагменты данного процесса ни о чем не говорят: «Ибо Мудрым можно считать только одно: Ум, могущий править всей вселенной»; «Путь вверх-вниз один и тот же», и надо понимать, что здесь «путь вниз» — это дифференциация, а «путь вверх» — это интеграция фрагментов реальности.

Психическому-целому и человеку, носителю психического, в этой космогонической концепции уделяется существенное внимание. Особенно примечательно здесь то, что Гераклитом наиболее цениться способность психического к синтезу вот этих, будто бы разобщенных фрагментов реальности (в нашей кодификации функций психического — это феномен психопластичности с акцентированными моментами темпоральной пластики). Здесь Гераклит высказывается следующим образом: «Должно признать: мудрость в том, чтобы знать все как одно». В данном фрагменте можно усмотреть и некую адресацию к предшествующему высказыванием — относительно Мудрого или Ума, могущего править во вселенной. То есть, если инструмент «гнозиса», иначе говоря — способа репрезентации и сведения различных темпоральных планов в некую динамичную целостность — осмысленно используется, то это, конечно, главный шаг к управлению реальностью.

Но тогда, в чем же основная сложность, перед которой оказался бессильным даже и гений Гераклита, и которая оказалась интеллектуальной цикутой (парализующим ядом) для традиции изучения психического в продолжении следующих двух с половиной тысяч лет?

И далее, Гераклит, в своем неповторимом метафорическом стиле, раскрывает содержание эпохального эпистемологического конфликта: «Большая часть божественных вещей ускользает от познания по причине невероятности» (в другом переводе — «... по причине неверия»). То есть, вот эти, совершенно особенные «вещи», по Гераклиту, в хорошо знакомой нам реальности, в которой «для бодрствующего существует один общий мир...» и где «здравый рассудок у всех общий», проявляются исключительно редко. А для того, чтобы как-то повысить вероятность встречи с «божественными вещами» необходимо отойти или отвернуться от состояния бодрствования и общего для всех пространства: «...а из спящих каждый отворачивается в свой собственный (мир)». Но и «цена» таких, исключительно субъективных и маловероятных (в бодрствующем состоянии и в общем пространстве) переживаний невысокая: «Не будем наобум гадать о величайшем», «Что можно видеть, слышать и узнать, то я предпочитаю».

Вот эти предпочтения к хорошо знакомой пространственной и предметной организации реальности Гераклит отмечал не только у здравомыслящих людей, но даже и у субъектов, вовлеченных в религиозные культы: «Демонов изваяниям они молятся — не внемлющим, но словно внемлющим, не воздающим, но словно воздающим, не требующим, но словно требующим». И конечно, он прекрасно понимал и громадную разницу между «божественными вещами» и их объектными фантомами, но так же и необходимость такого «предметного» подкрепления феномена веры. Ибо сам Гераклит был из рода жрецов и некоторое время служил в храме Артемиды. Но он же попытался проторить и другой путь между скрытой сутью и явным предметным ликом реальности — путь знаний, путь мудрости. Он считал, что для подготовленных, ищущих людей такое новое знание — это «второе солнце», разливающее свой свет в «космосе, одном и том же для всех, его не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий».

И все это за две с половиной тысячи лет до появления первых, более или менее внятных перспектив даже и не прохождения, но только лишь осознания необходимости следования именно этим путем.

Таким образом, конфликт между «гнозисом» и «логосом», как базисными способами познания реальности с использованием функциональных возможностей психического был ясно обозначен. Но способы преодоления этого эпохального конфликта, предложенные Гераклитом, были намечены лишь некой пунктирной линией — призывами к мудрости и целостности. А каких-то других возможностей по созданию сверхсложных алгоритмов репрезентации альтернативных темпоральных планов реальности ни тогда, ни в более поздние времена так и не появилось. Отсюда вполне закономерный итог: современники и следующие поколения так и не поняли, и не восприняли вот этого обновленного «солнечного света», который предлагал им величайший гений, и наоборот дали ему прозвище «Темный» (но так же и «Плачущий», поскольку Гераклит, пожалуй, как никто понимал опасность расколотого бытия и никакого восторга по этому поводу не выказывал).

Другое исчерпывающее и поразительно точное, с учетом реалий своего времени, описание базисного эпистемологического конфликта в сфере наук о психике последовало от еще одного гениального мыслителя, творившего на 150 лет позже Гераклита — Аристотеля. В своем знаменитом трактате «О душе» (около 350 лет до. н. э.) он во первых прямо говорит о том, что «Добиться о душе чего-нибудь достоверного во всех отношениях... безусловно труднее всего». Но далее, он предельно ясно высказывается относительно явленной, понятной и, следовательно, измеряемой функции психического по генерации объектного плана реальности: «Теперь, подводя итог сказанному о душе, мы повторим, что некоторым образом душа есть все сущее. В самом деле, все сущее — это либо воспринимаемое чувствами, либо постигаемое умом, знание же есть в некотором смысле то, что познается, а ощущение — то, что ощущается. Но в каком смысле — это надо выяснить». И уже из этого процитированного фрагмента следует, что Аристотель во-первых вполне осознавал роль психического в формировании объектного плана реальности или «всего сущего» (в нашей систематике — первичной информации о реальности), но он же ясно понимал, что генерация такого объектного плана — это сложный процесс, который необходимо изучать.

В этом смысле Аристотель продвинулся несколько дальше своих античных коллег, сформулировавших первые программные вопросы в отношении науки о психике. В превосходном и всемирно известном opusmaqnum Мортона Ханта «История психологии» приводится следующий перечень таких проблемных вопросов, активно обсуждаемых философами греческих полисов: Как работает восприятие? Являются ли наши представления о мире истинным отражением реальности? Как можно узнать, так это или иначе? В частности, Хант цитирует высказывание Демокрита относительно того, что «Мы ни в чем не можем быть уверены, кроме изменений, производимых в нашем теле вторгающимися в него силами». И уже в этом утверждении Демокрита прослеживается характерная для следующих поколений исследователей психического мета-позиция того, что психика может лишь воспринимать (отражать) некие воздействия объектов или сил реальности. И что это восприятие осуществляется в ограниченном диапазоне (М. Хант, 2009). В то время как Аристотель обращал внимание на факты того, что какого-то отдельного органа, необходимого для восприятия целостных объектов, и реальности, как таковой, у человека просто нет. Но синтез получаемых разнородных сигналов все же осуществляется. И далее получаемое таким интересным образом и фиксируемое в памяти представление, по Аристотелю, это и есть базисный элемент мышления (мы бы сказали — еще и моделирования актуальных планов реальности с использованием феномена психопластичности). И обо всем этом Аристотель говорил за два тысячелетия до аналогичных утверждений Томаса Гоббса о взаимозависимости между таким функциями психики, как память, представления и мышление.

Аристотель, понимая и сложность, и специфику рассматриваемой категории, радикально переформулировал перечень проблемных вопросов в области исследования психического. Эти вопросы, представленные в отдельных фрагментах такта «О душе», теперь выглядели следующим образом.

«Прежде всего необходимо определить, к какому роду сущего относится душа и что это такое.... есть ли она определенное нечто, т. е. сущность, или же качество, или количество, или какой-нибудь другой из различенных нами родов сущего (категорий)?».

«Следует выяснить, состоит ли душа из частей или нет? Все ли в душе принадлежит ее обладателю или в ней есть нечто такое, что присуще лишь самой душе? Если же имеется какая-нибудь деятельность или состояние, свойственное одной лишь душе, то она могла бы существовать отдельно от тела? Однородны ли все души или нет? Нужно ли сначала исследовать всю душу или ее части?».

«Далее, относится ли она к тому, что существует в возможности, или, скорее, это есть некоторая энтелехия?: ведь это имеет немаловажное значение» (Аристотель, цит. по изд. 1975).

Вот это новый перечень вопросов вполне ясно показывают, что Аристотель, по крайней мере, допускал неоднородность сложной категории психического и возможность «присутствия» в данной категории таких фрагментов, по отношению к которым адекватно употребление хорошо знакомых нам количественных и качественных критериев (например, в части репрезентируемых параметров так называемой объективной реальности или «всего сущего»). Но так же — и фрагментов, по отношению к которым адекватно лишь определение некой потенции этого сущего. И если у Аристотеля это не столько проблема выбора — или-или — а в большей степени задача совмещения и взаимодействия этих фрагментов, а так же задача совмещения и взаимодействия психического с телесными структурами, то с одной стороны в его исследовательской программе ясно обозначается актуальность проблематики фрактальности и параллелизмов (психо-физического, психо-биологического и, что крайне важно, — собственно психологического, имея ввиду дифференцируемые «части» психического), как ключевых позиций в изучении категории психического. Но с другой — обсуждается и перспектива решения всех этих непростых задач.

Здесь Аристотель высказывается следующим образом: «Можно было бы, пожалуй, предположить, что есть какой-то один путь познания всего того, сущность чего мы хотим познать... так что следовало бы рассмотреть этот путь познания. Если же перед нами нет какого-то одного, общего пути познания исследуемой сути, то становится труднее вести исследование: ведь нужно будет найти для каждой грани изучаемого предмета какой-то особый способ. И даже когда станет ясно, что этот способ представляет собой какой-либо путь познания, остается еще много затруднения и возможных ошибок, связанных с правильным определением исследуемой сути, подходящей для этого способа... Ведь начало всякого доказательства это установление сути вещи» (Аристотель, цит. по изд. 1975). И понятно, что, все сказанное в данном фрагменте текста — это более чем уместный акцент на необходимость поиска стержневого именно для специфики предметной сферы психического метода исследования. Или же, если и далее следовать логике Аристотеля, — поиска вариантов разработки такой исследовательской программы, которая бы учитывала все значимые аспекты сферы психического и интегрировала получаемые таким образом знания в непротиворечивую картину. Вместе с тем, именно такого методологического прорыва — связанного, как мы полагаем, с пониманием темпоральной сути психического — ни Аристотель, ни его многочисленные последователи так и не обеспечили.

Приходится признать и очевидный факт того, что Аристотель был ближе к решению ключевой эпистемологической проблемы, нежели все следующие поколения ученых-исследователей психического. Ибо он (см. «Метафизика» Аристотеля) допускал тройственную интерпретацию категорий пространства и времени — субстанциональную (категории времени и пространства абсолютны и это есть основа всего сущего), релятивную (время и пространство есть система отношений, образуемая взаимодействующими объектами), методологическую (время и пространство выступают как метод исследования реальных и мыслимых событий) — исходя из чего было неизмеримо легче приходить к пониманию темпоральной сути психического. В то время, как наиболее понятными и привлекательными для его последователей оказалась первая и третья позиции. Что, собственно, и явилось первичной информационной матрицей для основополагающего — в следующей эпистемологической эпохе — естественно-научного подхода. А нерешенная проблематика фрагментарности и параллелизмов в сфере психического, начиная с этой античной эпохи, постоянно «нависает» над сектором науки о психике, подобно тени или некоему призраку перманентного кризиса, напоминающему о не исполненном завете Аристотеля и требующему к себе повышенного внимания.

И далее, вслед за Дэниелом Робинсоном, можно уверенно констатировать, что следующие столетия — в смысле развития наук о психике — «... представляли собой примечания к Аристотелю» (Д. Н. Робинсон, 2005). Однако, по материалам проведенного эпистемологического анализа, следует, что во-первых вот эти «примечания» во многом лишь повторяли проблемные вопросы Аристотеля, но не являлись сущностными ответами на эти вопросы, и уж тем более не предлагали какую-либо адекватную методологию их решения. А во-вторых, именно в период «тектонического раскола» недифференцированной эпистемологической платформы, и далее — начала, а затем и полного доминирования естественно-научного подхода (XIV-XVI века) из проблемного поля сектора наук о психике была «выплеснута» именно та часть исследовательской программы Аристотеля, которая прямо касалась неструктурированной стандартными форматами сознания-времени «части» психического-целого. Таким образом, действительно серьезная ситуация информационной неполноты и методологической неадекватности в сфере наук о психике, отмечаемая еще Аристотелем, с этого времени приобретает характер отчетливого эпистемологического кризиса.

Здесь же обязательно нужно сказать и о том, что такой способ познания реальности, как «гнозис», лишенный, в силу всего сказанного, своего эпистемологического статуса и «отправленный» в сферу компетенции религиозных институтов, с этого времени только лишь стагнировал. Между тем, как концепт Веры по определению не мог восполнить потерю этого важнейшего способа доступа к ресурсному потенциалу объемной реальности. И здесь уже налицо отчетливые признаки появления гораздо более масштабного и перманентного кризиса, который выходит далеко за рамки собственно научной проблематики.

Возвращаясь к сектору наук о психике и собственно психологии, еще раз вспомним знаковое, и подтверждающее справедливость вышеприведенных тезисов, высказывание Дэниела Робинсона (2005): «Появление научной психологии (первой общей науки о психике) не было обусловлено каким-либо открытием, расширившим имеющиеся знания в сфере психического и продемонстрировавшего специфику и независимость нового направления. Таким образом, не успев создать собственные внутренние основания для самостоятельного развития, психология была вынуждена искать убежище в логике развития сложившихся к этому времени естественнонаучных дисциплин, по преимуществу биологических. Но такое убежище могло быть предоставлено наукам о психике только лишь ценой принятия последними определенных обязательств, в частности — ценой отмежевания от своих истоков в философии и ценой жесткого ограничения множества допустимых методов и задач». И вот эта предельно ясная, ответственная и требующая научного мужества, констатация собственно и подводит черту под выявлением подлинных истоков системного кризиса в сфере наук о психике. И далее мы сосредоточимся лишь на некоторых особенностях осмысления и предлагаемых способах преодоления обозначенных кризисных явлений в рассматриваемом секторе науке и за его пределами.

С этой целью обратимся к трудам Уильям Джеймса, особо не нуждающегося в представлениях. Ибо каждый грамотный специалист-психолог знает У. Джеймса и как основоположника современной психологической науки, но и как наиболее проницательного и последовательного критика этой поднимающейся науки. Достаточно сказать, что любой серьезный ученый, высказывающийся на тему кризиса в психологии после Джеймса, так или иначе обращался к его блестящим, исчерпывающим формулировкам. Так, например, Л. С. Выготский и многие другие исследователи чаще всего цитируют следующий фрагмент сочинений Джеймса, который, в силу его значимости, мы воспроизводим полностью: «Называя психологию естественной наукой, мы хотим сказать, что она в настоящее время представляет просто совокупность отрывочных эмпирических данных; что в ее пределы отовсюду неудержимо вторгается философский критицизм и что коренные основы этой психологии, ее первичные данные должны быть обследованы с более широкой точки зрения и представлены в совершенно новом свете... Даже основные элементы и факторы в области душевных явлений не установлены с надлежащей точностью. Что представляет собой психология в данную минуту? Кучу сырого фактического материала, порядочную разноголосицу во мнениях, ряд слабых попыток классификации и эмпирических обобщений чисто описательного характера, глубоко укоренившийся предрассудок, будто мы обладаем состояниями сознания, а мозг наш обусловливает их существование, но в психологии нет ни одного закона в том смысле, в каком мы употребляем это слово в области физических явлений, ни одного положения, из которого могли бы быть выведены следствия дедуктивным путем. Нам неизвестны даже те факторы, между которыми могли бы быть установлены отношения в виде элементарных психических актов. Короче, психология еще не наука, это нечто, обещающее в будущем стать наукой» (У. Джеймс, 1890). По авторитетному свидетельству Л. С. Выготского все здесь сказанное — есть наиболее полный и точный анализ положения дел в психологической науке. Поэтому и нет ничего удивительного в том, что все последующие описания системного кризиса в психологии, в той или иной степени воспроизводили фрагменты критического анализа, данного Джеймсом.

Между тем, Уильям Джеймс, как подлинно великий исследователь и практик, безусловно не мог игнорировать и те проявления психической жизни человека, которые не укладывались в официальную, или, как он сам говорил, «естественную» доктрину психологической науки. Он постоянно подчеркивал, что все корни духовной религиозной жизни, как и центр ее, следует искать в так называемых мистических состояниях сознания. При этом он выделял четыре главные характеристики признака, которые служили критерием для различения собственно мистических переживаний: неизреченность — невозможность изложить собственные ощущения и впечатления на обычном «посюстороннем» языке; интуитивность — проникновение в глубинные истины, отличные от обыденного опыта, состояния откровения, моменты внутреннего просветления; кратковременность — мистические состояния, озарения не имеют длительного характера, время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе; бездеятельность воли — ощущение паралича собственной воли и власти высшей силы. Таким образом, по Джеймсу, речь идет о расширении возможности человека к непосредственному общению со сверхъестественным началом, возможности сверхопытного, сверхчувственного познания; о совокупности явлений и действий, которые каким-то образом связывают человека с тайным существом, непостижимыми силами мира, независимо от условий пространства, времени и физической причинности (У. Джеймс, цит. по изд. 1993). Или же — говоря прямым текстом — о необходимости всемерного развития и, соответственно, углубленного исследования такого способа познания реальности, как «гнозис».

Вышеприведенный, важнейший тезис подкрепляется следующим фрагментом, опубликованным в одной из последних работ Джеймса: «Наше нормальное или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы сосуществуют рядом с ним, отделенные от него лишь тонкой перегородкой. Мы можем совершать наш жизненный путь, даже и не подозревая об их существовании, но как только будет применен необходимый для их пробуждения стимул, они сразу оживут для нас, представляя готовые определенные формы духовной жизни, которые, быть может, имеют где-нибудь свою область применения. Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и эти формы сознания. Из них, правда, нельзя вывести точной формулы, и они не могут дать нам планы новой области, которые они перед нами раскрывают, но несомненно, что должны помешать слишком поспешным заключениям о пределах реального» (W. James, 1920). В процитированном фрагменте Джеймс практически подводит нас к идее того, что каждый такой очерченный статус сознания есть фокус репрезентации реального и что такой фокус, как и панорама (актуальный план) получаемой в этом случае реальности, могут быть весьма различными. Здесь же Джеймс указывает и на технологическую основу так называемых духовных практик, и ключевой момент такой основы — обнаружение побуждающего стимула для «включения» подвижной когнитивной оптики, которая и ведет адепта в сторону открывающейся таким образом перспективы объемной реальности. Но главное в данном фрагменте — это допущение о том, что если из приведенных в цитируемом фрагменте гипотетических положения пока что невозможно вывести точную формулу открывающихся планов реальности, то в будущем — кто знает...

Джеймс, в силу всего сказанного, в ретроспективе двух последних столетий оставался одним из немногих крупных ученых-исследователей, которые во времена практически полного доминирования естественно-научного подхода, в том числе и в исследовании сферы психического, открыто говорили о неполноте таких подходов и оставляли «двери открытыми» в отношении возможных альтернатив. Он внятно и аргументированно говорил о том, что сама по себе теория познания и науки о психике еще не сказали, но в будущем обязательно скажут свое последнее слово. «Тем временем о них можно собирать массу условных истин, которые с неизбежностью войдут в состав более широкой истины, когда для этого наступить срок». (У. Джемс, цит. по изд. 2011). Примечательно, что вот такие грядущие науки о психике Джеймс обозначал как подлинно рациональные (в отличие от эмпирических, на уровне которых, собственно, и забуксовал «научный» способ репрезентации и осмысления феноменов психического). Тем не менее, каких-либо внятных концептуальных, эпистемологических и методологических альтернатив эмпиризму в исследовании сущностной проблематики психического самим Джеймсом научному сообществу представлено так и не было. И вот это, обещанное им будущее с абсолютно новым типом рациональности — в секторе наук о психике, в продолжении следующих ста двадцати лет, как мы знаем, не наступило.

Примерно в оно время с Джеймсом — в конце XIX столетия — свое понимание кризиса психологической науке и вариантов его преодоления сформулировал швейцарский ученый-психолог Рихард Авенариус. Нельзя сказать, что вот эта попытка, предпринятая на страницах его наиболее известного произведения «О предмете психологии» (1890), прошла мимо внимания наиболее известных исследователей психологической науки. Так, например, Л. С. Выготский в своей основополагающей работе «Исторический смысл психологического кризиса» (1927) приводит объемную цитату из обсуждаемой им работы известного российского психолога Н. Н. Ланге, в которой имя Рихарда Авенариуса, хотя и «походя», но все же упоминается. Но можно сказать совершенно точно, что идеи, высказанные Авенариусом — с учетом близости его главных тезисов к разработанным концептам «информационной генетики» психотерапии — заслуживают более пристального исследовательского интереса.

С этой целью вернемся к упомянутой цитате, в которой Н. Н. Ланге поддерживает главную идею Авенариуса о прямой зависимости репрезентации предмета исследования от методологии исследовательского процесса (сам Авенариус здесь упоминает лишь вскользь, в то время как в других разделах цитируемой работы Ланге ему уделяется достаточно внимания): «Можно сказать, не боясь преувеличения, что описание любого психического процесса получает иной вид, будем ли мы его характеризовать и изучать в категориях психологической системы Эббингауза или Вундта, Штумпфа или Авенариуса, Мейнонга или Вине, Джемса или Г. Э. Мюллера. Конечно, чисто фактическая сторона должна остаться при этом той же; однако в науке, по крайней мере в психологии, разграничить описываемый факт от его теории, т. е. от тех научных категорий, при помощи которых делается это описание, часто очень трудно и даже невозможно, ибо в психологии, как, впрочем, и в физике, .. всякое описание есть всегда уже и некоторая теория... Фактические исследования, особенно экспериментального характера, кажутся для поверхностного наблюдателя независимыми от этих принципиальных разногласий в основных научных категориях, разделяющих разные психологические школы» (Н. Н. Ланге, 1914).

Между тем, Авенариус совершенно четко и недвусмысленно говорил о том, что базисные понятия, традиционно используемые в психологии, рождаются или на основании опыта и его «наивной» интерпретации (мы бы здесь усмотрели некие аналогии с концептом недифференцированной эпистемологической платформой в общей теории психотерапии). Таковое — по его мнению — понятие «душа», для которого как раз на этой, «опытной» стадии познания присущи следующие положения: душа есть субстанциональный принцип жизни, движения, ощущения (вспоминаем энтелехию Аристотеля — авт.); душа пространственно отделима от тела; она может существовать в теле или безтелесно, а следовательно как после, так и до тела.

Или же, по Авенариусу, базисные понятия, используемые в так называемой научной психологии, формируются на основании определенного научного (философского) представления о реальности и роли психического в этой реальности. Соответственно, истоки кризисных явлений в современной ему психологической науке Авенариус — аргументированно и со знанием дела — объяснял несовершенством этих представлений. И вот эту неизбежную фазу в развитии психологической науки без какой-либо излишней драматизации он обозначил как «наивно-критическую». С полным пониманием того, что задерживаться на этой фазе не то, что нет никакого смысла — определенный смысл здесь все же присутствует, и он видится хотя бы и в попытках осмысления, и структурирования опыта психической активности — но преодолевать этот, наиболее проблемный этап становления психологической науки, нужно по возможности быстро и энергично. Ибо вот эти, привнесенные в поле научной психологии эпистемологические конструкции, так же привносят и множество искажения, и неоправданных смысловых утрат.

Об одной такой утрате Авенариус высказывается следующим образом: «Как только психология исключила «душу» из круга предметов собственного исследования, она именно благодаря этой элиминации стала эмпирической... и термин «психическое» потерял свой собственный смысл... после чего пришлось искать новую сущность или же новое нечто, как то: «орган», «субстрат», «носитель». То есть, по Авенариусу, именно здесь и происходит подмена собственно информационной сущности психического на некий органический субстрат или орган, с приданием ему функций психического. Еще одним вариантом искажения предметности в психологической науке Авенариус считает невообразимую путаницу с термином «сознание», которому с одной стороны приписывают «функции», «состояния», «явления», «феномены» психического. Но с другой стороны, относительно самого феномена сознания аргументируется точка зрения того, что «... оно не может быть ничем, кроме как соединением всех этих «состояний», «явлений» и проч. … Таким образом выражение «сознание» само по себе опять-таки не обозначает чего-либо особого, а где оно кажется имеющим особое содержание, там оно выступает как явление суживания, т. е. как вербальное бытие, до которого сузилась «душа» (Р. Авенариус, 1890). Таким образом, приведенные характеристики наивно-критической фазы становления предметной сферы психологической науки соответствуют некоторым признакам диссоциированной эпистемологической платформы.

Наконец, еще одна фаза развития психологической науки, с которой Авенариус связывает возможность эффективного преодоления кризисных явлений, обозначается им как эмпириокритическая. И здесь Авенариус аргументирует необходимость поиска такого философского мировоззрения, которое решает главную, с его точки зрения, проблему психофизического параллелизма, а следом и прочую кризисную проблематику. То есть, с позиции швейцарского ученого вопрос преодоления системного кризиса в психологической науке — это прежде всего вопрос разработки адекватного эпистемологического основания сферы наук о психике (с чем мы не можем не согласиться, ибо первый уровень дисциплинарной матрицы общей теории психотерапии как раз и есть именно такое, развернутое эпистемологическое основание). Между тем, Авенариус здесь продвинулся лишь до уровня философских обобщений Фихте и Шеллинга, что конечно же является грандиозным, но все же недостаточным результатом для искомого перехода на следующий этап конструктивного развития психологической науки.

Далее, необходимо обратиться и к тем трудам Карла Густава Юнга, в которых исследуются глубинные корни перманентного кризиса психологической науки. Первое, на что обращал внимание этот знаменитый ученый и практик, — это на сложность систематики психического, или собственно на то, что отличает науку от не науки. Здесь он говорит следующее: «Душа как отражение мира и человека настолько многообразна, что существует бесконечное множество аспектов ее рассмотрения. Систематика психического вследствие всего этого... лежит вне пределов досягаемости человека, и поэтому все, чем мы в этом смысле обладаем, есть лишь кустарные правила да аспекты интересов» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 1994). Вот эту, явно пессимистическую сентенцию Юнг дополняет еще и следующей, важнейшей репликой: «Если, согласно ныне бытующим точкам зрения, психическая система совпадает или попросту идентична нашему сознанию, тогда мы, в принципе, способны знать все, что может быть познано. В таком случае нам не о чем больше беспокоиться. Но если окажется, что психе не совпадает с сознанием и, более того, функционирует бессознательно подобным или же иным, чем ее сознательная область, образом, тогда нам следует основательно призадуматься» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 2002).

Понимая необходимость осмысленного эпистемологического путешествия по направлению данного многообещающего вектора в исследовании потенциала психического — без чего ни о какой сущностной систематики в рассматриваемой сфере не может быть и речи — Юнг так же понимал и «неподъемную» сложность этого предприятия. Вот эту сложность он в первую очередь видел в том, что «... в секторе официальной науки существует устойчивое представление о том, что какого-либо объективного метода исследования предметного поля понятий «души» и «духа» (смутных и неопределенных, в частности, и по этой причине) на сегодняшний день не существует. И что «душу можно наблюдать только с помощью души». И далее Юнг разворачивает это последний тезис следующим образом: «Доступная феноменологическая точка зрения на то, что есть душа, не исключает существования веры, убежденности, основанных на всякого рода достоверных переживаниях, так же, как и не оспаривает их возможной значимости. Однако психология не имеет достаточно средств, чтобы доказать их значимость в научном смысле» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 1996).

То есть, и здесь нам прямым текстом говорят об ограничениях доминирующей эпистемологической платформы и дефиците адекватной для сферы психического исследовательской методологии. Но стоит только внести в рассуждения К. Г. Юнга существенное дополнение того, что все сложности с идентификацией и систематикой полного «объема» психического (а не только определенной части, форматируемой с использованием стандартных параметров сознания-времени) возникают именно потому, что игнорируется темпоральная сущность психического. И что эта, теперь понятная сущность может и должна воспроизводиться в полноценных аналоговых моделях психического, и учитываться в соответствующей методологии исследования компонентов объемной реальности — то все становится на свои места. Однако, у самого Юнга вот этого темпорального ключа к решению сложной эпистемологической проблематики в секторе наук о психике мы не находим.

Что же касается понимания истоков и сущностных проявлений системного кризиса, а так же путей преодоления кризисных явлений в психологической науке в среде российских ученых-психологов — современников Джемаса и Юнга — то здесь в первую очередь интересны подходы выдающегося русского философа и психолога Николая Николаевича Ланге. Об этих подходах наши современники знают в основном из критического анализа методологических позиций Н. Н. Ланге, данного Л. С Выготским на страницах его известного труда «Исторический смысл психологического кризиса» (1927). В свете проведенного углубленного эпистемологического анализа, полагаем, что одного только критического обзора, даже и от такого авторитетнейшего исследователя, каким вне всякого сомнения является Л. С. Выготский, здесь недостаточно. И кроме того, некоторые тезисы анализа Выготского нам представляются как минимум спорными.

Первый тезис, который вызывает вопросы, это следующая констатация: «Еще ближе и уже в зародыше теорию кризиса представляет H. H. Ланге. Однако у него больше чувства кризиса, чем его понимания. Ему нельзя доверять даже в исторических справках. Для него кризис начался с падения ассоцианизма — ближайший повод он принимает за причину. Установив, что в психологии «происходит ныне некоторый общий кризис», он продолжает: «Он состоит в смене прежнего ассоцианизма новой психологической теорией»» (Л. С Выготский, цит. по изд. 2005). Единственное, с чем здесь можно согласиться — это с тем, что Н. Н. Ланге была глубоко осмыслена и представлена именно теория кризиса в психологической науке с аргументацией причин его проявления и обсуждением путей преодоления таких кризисных явлений. Но далее, самый главный аргумент, предъявляемый Выготским для утверждения того, что у Ланге больше чувства кризиса, чем его понимания, и что он видит причину системного кризиса в «падении ассоцианизма» — никак не соответствует подлинному содержанию цитируемого труда Н. Н. Ланге. В падении такого течения как ассоцианизм он видел лишь акцентированный старт движения психологической науки к преодолению глубинного кризиса и обретению своей подлинной предметности. В полном виде цитируемый фрагмент Ланге выглядит следующим образом: «Таковы огромные колебания, или размахи, в пределах которых движется современная психология. Вслед за падением ассоцианизма настал, так сказать, период хаоса. И тем не менее совершенно явно, что и разрушение ассоцианизма было неизбежным шагом вперед, и этот хаос борющихся теорий есть нечто плодотворное. Суть задачи сводится, по-видимому, к тому, чтобы, с одной стороны, признать реальность психической жизни как особого жизненного фактора, поддерживающего эволюцию, а с другой — не впадать при этом в метафизику и не вступать в конфликт с положительными результатами естествознания» (Н. Н. Ланге, цит. по изд. 1996). То есть, ассоцианизм, по Ланге, просто перестал быть некой зоной консенсуса именно в силу того, что с определенного времени в общем поле психологической науки появились другие конкурентоспособные теоретические концепции. И это, безусловно, шаг вперед — к новому порядку, который устанавливается через «так сказать, период хаоса», всю условность обозначения и необходимость которого Ланге, конечно же, понимал. Но даже и в этом же цитируемом фрагменте присутствуют явные свидетельства глубокого осмысления подлинных причин кризиса психологической науки, и выводимого отсюда внятного «рецепта» по его преодолению.

И чтобы было понятно, о чем идет речь, процитируем еще одну реплику, предваряющую предшествующую цитату и задающую важный смысловой контекст, с учетом которого как раз и раскрываются смыслы ранее приведенного высказывания Н. Н. Ланге: «Все эти обстоятельства — столкновение в пределах самой психологии двух весьма разных научных тенденций и методов, то, что она является необходимым звеном, соединяющим две главные научные области — естествознание и социологию, — наконец, и то, самый предмет ее — психическая жизнь — есть нечто весьма равно понимаемое и определим, — все это делает неизбежным, при изложении итогов современной психологии, начать с разрешения и установления основных принципов этой науки (вместе с критической оценкой спорящих партий и направлений в ней)». Причем, именно таким неприемлемым со-существованием противоположных и конфликтующих методов и тенденций, Ланге считал концепцию параллелизма (психофизического и психофизиологического), а не что-либо иное. Здесь же он видел и корни проблематики, выходящей далеко за рамки собственно психологической науки: «Никакая другая проблема психологии не имеет такой важности, как рассмотренная. То или иное ее решение влечет за собой последствия первостепенного значения. Здесь, в основной проблеме психо-физиологии, мы имеем перевал, разделяющий и соединяющий естествознание и науки о духе. «Параллелизм» есть невинное на первый взгляд слово, покрывающее, однако, страшную мысль — мысль о том, что психическая жизнь не есть реальный фактор в мире, не имеет никакого реального значения значения в нем, так что и ее развитие есть лишь некий случайный побочный продукт. Для истории, социологии, лингвистики и вообще всех наук о духе этот вывод является совершенно неприемлемым. Но еще важнее то, что он обесценивает всю психологическую технику, все психологические средства культурной жизни, которые оказываются при этом мнимыми» (Н. Н. Ланге, цит. по изд. 1996).

С нашей точки зрения, все процитированные рассуждения Ланге как раз и демонстрируют глубинный уровень понимания кризисных обстоятельств психологической науки. Но так же — и акцентированную способность этого замечательного исследователя к разработке конструктивной стратегии развития психологии в непростых условиях методологического дефицита и откровенного доминирования естественно-научного подхода. И уж если говорить о каком-либо чувстве, ясно продемонстрированном Н. Н. Ланге в том числе и в процитированных фрагментах, то это конечно чувство научной интуиции. Ибо далеко не всякий ученый-психолог так настойчиво и последовательно возвращается к идее тесной взаимозависимости психического и феномена жизни как такового, к необходимости проведения системных исследований в сфере влияния психического на биологические (физиологические) структуры, к конструктивному и перспективному — с оглядкой на привносимые временем обстоятельства — пониманию идей витализма. При этом, Ланге вполне определенно говорил и о предлагаемой им исследовательской программе: «То решение, которое в качестве гипотезы мы предложили... стремиться именно сохранить и примирить ценные стороны наук о духе и наук о физической природе, истории и естествознания. Психическая жизнь не есть какая-нибудь метафизическая, мнимая сущность, но она есть реальный факт, и в этом смысле она может оказывать и реально воздействие. Но с другой стороны, она во многих отношениях, хотя и не во всех, обусловлена физиологически, и это должно быть признано в виде реального воздействия физиологических явлений на психику. То и другое в совокупности и составляет содержание изложенной гипотезы. Приняв эту гипотезу, мы открываем возможность цельному мировоззрению, реальному синтезу наук о природе с науками о духе, а также делаем понятным возможность прогресса как постепенно усиливающегося влияния психического фактора на судьбы мира вообще и в частности в истории человечества». Здесь же прослеживается и возможность разработки сущностной классификации наук о психике на основе теперь уже вполне понятного приоритета собственно психического с его генеративными и регулятивными виталистическими функциями. И заметим, что исследовательская программа такого рода была выдвинута более ста лет тому назад.

Следующий тезис Выготского, который с нашей точки зрения нуждается в коррекции, такой: «Ложная ориентировка Ланге в кризисе погубила его собственную работу: защищая принцип реалистической, биологической психологии, он бьет по Рибо и опирается на Гуссерля и других крайних идеалистов, отрицавших возможность психологии как естественной науки... Он пытался согласовать несогласуемое: Гуссерля и биологическую психологию; вместе с Джемсом он нападал на Спенсера и с Дильтеем отказывался от биологии... Эббингауз вернее определяет кризис: по его мнению, сравнительное несовершенство психологии выражается в том, что относительно почти всех наиболее общих ее вопросов споры до сих пор не прекращаются. В других науках есть единодушие по всем последним принципам или основным воззрениям, которые должны быть положены в основу исследования, а если и происходит изменение, оно не носит характера кризиса: согласие скоро вновь восстанавливается» (Л. С Выготский, цит. по изд. 2005). То есть, суть претензий — это эпистемологическая и, видимо, методологическая некомпетентность Ланге, с чем так же трудно согласиться. И дело здесь даже не в том, что Ланге изначально философ (эпистемология, как мы знаем, это раздел философии), а методологии научных исследований в сфере психологии он обучался в том числе и в самой лучшей лаборатории того времени у Вильгельма Максимилиана Вундта. Но в том, что по сути, основная работа Ланге как раз с точки зрения эпистемологии и методологии выстроена абсолютно правильно. А вот сравнение психологии с «другими науками» в приведенной цитате Выготского было не совсем корректным, ибо в этих других науках (по смыслу — естественных, авт.) доминирующая эпистемологическая платформа как раз и выполняет функцию «общего знаменателя», необходимого для разработки сопоставимых исследовательских программ. В то время как для сектора наук о психике и прежде всего для психологии именно эта, доминирующая эпистемологическая платформа вытесняет, а там где не вытесняет — деформирует истинную предметную сферу психологической науки. В силу чего достижение подлинного консенсуса между учеными-психологами, как и перспективы разработки базисной исследовательской программы по психологическому профилю здесь встречают значительные затруднения. Н. Н. Ланге все это понимал и поэтому настаивал на том, что необходимо «...начать с разрешения и установления основных принципов этой науки». Параллельно с разработкой этих новых принципов (мы бы сказали — обновленной эпистемологической платформы), Ланге считал вполне уместным проведение критического «перекрестного» анализа различных конкурирующих точек зрения с тем, чтобы были понятны сильные и слабые аргументы противоборствующих сторон. Но поскольку такой обновленной эпистемологической платформы, или мета-позиции, с использованием которой можно оценивать каждое отдельное направление психологии в то время разработано еще не было, то вполне естественно, что Ланге ограничился лишь инвентаризацией аргументов-котраргументов «спорящих партий» и ясно показал, что каждая заявляемая здесь позиция уязвима. Что, с его точки зрения, являлось главным аргументов в пользу разработки обновленного научного базиса.

Что же касается замечания Л. С. Выготского относительного того, что Ланге «...нельзя доверять даже в исторических справках», то во-первых это замечание сделано относительно неверно истолкованной позиции Ланге по ассоцианизму. А во-вторых, данное замечание можно адресовать и самому Льву Семеновичу, который в своей оценочной реплике, касающейся отношения Н. Н. Ланге к попыткам «раздела» психологической науки (вот эта реплика: «Серьезность кризиса вызвана промежуточностью ее территории между социологией и биологией, между которыми Кант хотел разделить психологию»), перепутал Иммануила Канта с Огюстом Контом. Ибо именно об этом известном авторе социологической науки идет речь у Ланге в следующем фрагменте: «Уже Конт хотел поделить эту область без остатка, отдав часть ее биологии, а остальное — социологии».

Наряду со всем сказанным, нельзя не отметить и позитивную оценку Л. С. Выготским достижений Ланге по выведению общей системы кризисных явлений в психологической науке. Такие достижения Выготский называет «верными тезисами» и пишет об этом так: «Вот верные тезисы: 1. Отсутствие общепризнанной системы науки. Каждое изложение психологии у виднейших авторов построено по совершенно иной системе. Все основные понятия и категории толкуются по-разному. Кризис касается самых основ науки. 2. Кризис разрушителен, но благотворен: в нем скрывается рост науки, обогащение ее, сила, а не бессилие или банкротство. 3. Никакая психологическая работа невозможна без установления основных принципов этой науки. Прежде чем приступить к постройке, надо заложить фундамент. 4. Наконец, общая задача — выработка новой теории — «обновленной системы науки» (Л. С Выготский, цит. по изд. 2005). И здесь же надо сказать о том, что все перечисленные тезисы «верные» как раз потому, что с эпистемологической точки зрения — и разумеется, с учетом времени написания — работа Ланге это вполне очевидный и масштабный шаг вперед в развитии психологической науки.

Ланге, как большой ученый, ясно понимал необходимость выведения феномена психического в его полном объеме, в измеряемую и наблюдаемую систему координат (отсюда его нелестные эпитеты в адрес метафизики и подчеркивание приоритета «объективной» науки). Но идеи того, как именно это следует сделать — а это и есть ключевая позиция обновленного научного подхода — в трудах Н. Н. Ланге мы не встречаем.

Далее, самого пристального внимания и анализа заслуживаети сам эпохальный труд выдающегося ученого-психолога Льва Семеновича Выготского «Исторический смысл психологического кризиса», впервые опубликованного в 1927 году. Хотя бы и потому, что на примере данного блистательного исследования можно попытаться осмыслить во всех отношениях знаковый факт того, почему же вот эта «планка» исследовательского горизонта, заданная Л. С. Выготским столетие (без малого) тому назад, так и не была превзойдена до настоящего времени.

Однако, вначале обратим внимание на высказывание Выготского, в котором он прямо говорит о стержневой роли психологии, подкрепляемой только лишь многовековой историей ее развития, но не актуальными достижениями: «То, что психология играла и до сих пор отчасти продолжает играть роль какого-то обобщающего фактора, формирующего до известной степени строй и систему специальных дисциплин, снабжающего их основными понятиями, приводящего их в соответствие с собственной структурой, объясняется историей развития науки, но не логической необходимостью. Так на деле было, отчасти есть и сейчас, но так вовсе не должно быть и не будет, потому что это не вытекает из самой природы науки, а обусловлено внешними, посторонними обстоятельствами; стоит им измениться, как психология нормального человека утратит руководящую роль. На наших глазах это начинает отчасти сбываться». То есть, профессиональное психологическое сообщество еще столетие тому назад, во-первых, предупреждали об опасности «скатывания» на периферию научного мейнстрима. А во-вторых — о необходимости глубокой и осмысленной ревизии методологических основ психологической науки, как о единственном условии сохранения статуса системообразующей — для всего корпуса наук о психике — дисциплины. И здесь Выготским предлагается следующий общий рецепт преодоления очевидно кризисного состояния психологии в современный ему период: «Из такого методологического кризиса, из осознанной потребности отдельных дисциплин в руководстве, из необходимости — на известной ступени знания — критически согласовать разнородные данные, привести в систему разрозненные законы, осмыслить и проверить результаты, прочистить методы и основные понятия, заложить фундаментальные принципы, одним словом, свести начала и концы знания, — из всего этого и рождается общая наука» (Л. С. Выготский, цит. по изд. 1982).

Но, как известно, «дьявол» подлинных сложностей, торпедирующих любые, даже самые благие намерения, кроется в наиболее темном углу. Как раз в том углу, о котором Выготский весьма прозорливо написал в эпиграфе к своему эпохальному труду: «Камень, который презрели строители, стал в главу угла...». Собственно, обнаружению вот этого неясного «угла» и «камня-фундамента» обновленной психологической науки, и посвящается основной текст проведенного Л. С. Выготским исторического исследования (хотя по сути и в первую очередь это реконструктивно-методологическое исследование, ибо даже подстрочное название цитируемого произведения Выготского формулируется как «методологическое исследование»). Только лишь за эту высочайшую планку и охватываемый исследовательский горизонт Л. С. Выготский заслуживает самых превосходных эпитетов.

И здесь мы бы хотели обратить внимание на главную эпистемологическую находкуВыготского, проясняющую самую суть перманентной кризисной ситуации в психологической науке и, как мы считаем, в секторе наук о психике и корпусе науки в целом. Лев Семенович Выготский пришел к заключению, что имеют значение лишь «... две принципиально разные конструкции системы знания; все остальное есть различие в воззрениях, школах, гипотезах; частные, столь сложные, запутанные и перемешанные, слепые, хаотические соединения, в которых бывает подчас очень сложно разобраться. Но борьба действительно происходит только между двумя тенденциями, лежащими и действующими за спиной всех борющихся течений» (Л. С. Выготский, 1927). И по материалам проведенного углубленного эпистемологического исследования мы можем уверенно полагать, что речь здесь идет о таких базисных способах познания как «гнозис»— это в систематиках Ланге и Выготского «метафизическая» и «спиритуалистическая» психология; и «логос»— это, соответственно, «объективная» и «материалистическая» психология.

И далее, еще одно подтверждение: «Итак, в понятии эмпирической психологии заключено неразрешимое противоречие — это естественная наука о неестественных вещах, это тенденция методом естественных наук развивать полярно противоположные им системы знания, т. е. исходящие их полярно противоположных предпосылок. Это и отразилось гибельно на методологической конструкции эмпирической психологии и перешибло ей хребет» (Л. С. Выготский 1927).

Собственно, отсюда и выводится рецепт преодоления кризисной ситуации, сформулированным Л.С. Выготским, в котором содержаться рекомендации по разработке обновления фундаментальных принципов построения науки о психике и разработке новых исследовательских методов. То есть, было сказано почти все, за исключением главного: собственно идеи, как это сделать.

Но вопрос, тем не менее, остается — а был ли найден этот сакраментальный «угол» и удалось ли обнаружить фундаментальный «камень» системообразующего стержня психологической науки и, следовательно, всего сектора наук о психике? Ответ на этот вопрос, который был получен с использованием методологии эпистемологического анализа, заключается в том, что по всей видимости обнаружить критические зоны, которые в то же время являются и зонами интенсивного роста в общем методологическом поле психологической науки Выготскому безусловно удалось — гений есть гений. Но вот «поднять» этот краеугольный камень с тем, чтобы водрузить его на место, удобное для следующих поколений «строителей» — это вряд-ли. Уж слишком сложной и выходящей за все мыслимые пределы методологических границ оказалась эта задача. Отсюда — продолжающиеся «разброд и шатание» в сфере наук о психике, и, конечно же, в сфере профессиональной психотерапии.

Таким образом, приходится констатировать, что в гипотетических построениях новой психологической науки и у Ланге, и у Выготского важнейшая эпистемологическая задача сущностного объединения базисных способов познания психического и объемной реальности в целом — «гнозиса» и «логоса» — так и не была решена. У этих же авторов не отмечалось и каких-либо углубленных и последовательных попыток прояснения сути подхода, лежащего в основе метафизического понимания реальности. В результате чего гностическая, (метафизическая) составляющая предметной сферы психологии из перспективной конструкции обновленной науки была ими решительно удалена, а оставшийся здесь «остров» предметности оказался бесплодным тупиком. Что, собственно, и подтверждается последующей столетней историей развития психологической науки.

И вероятно, поднять этот «камень» суждено именно психотерапевтической науке, которая, как выясняется, никогда и не выпускала его из рук ибо это и был ее рабочий инструмент во все времена (но теперь это уже будет не «камень преткновения», а, безусловно, «философский камень» — к чему не прикоснись таким чудесным инструментом — все превращает в подлинное золото искомого результата). И далее, этот камень, конечно, уже не будет отбрасываться разного рода интеллектуальными строителями, а наоборот ляжет в основу фундамента новой науки о психике.

В современной версии (А. В. Юревич, 1999,2001, 2005,2006; В. А. Мазилов, 2006; А. Н. Ждан, 2007; В. А. Кольцова, 2007) проявления системного кризиса в психологической науке выглядят следующем образом:

• отсутствие единой, разделяемой всеми теории;
• разделение на «психологические империи», такие как когнитивизм, психоанализ, бихевиоризм, каждая из которых живёт по своим собственным законам;
• отсутствие универсальных критериев добывания, верификации, адекватности знания;
• некумулятивность знания: объявление каждым новым психологическим направлением всей предшествующей ему психологии набором заблуждений и артефактов;
• раскол между исследовательской и практической психологией;
• расчленённость целостной личности и «недизъюнктивной» психики на самостоятельно существующие память, мышление, восприятие, внимание и другие психические функции;
• различные «параллелизмы» — психофизический, психофизиологический, психобиологический, психосоциальный, которые психология осознает как неразрешимые для неё головоломки.

К этому перечню следует добавить и еще одну весьма знаковую сентенцию: «Человек как предмет теоретического познания — крепкий орешек. И потому, что как таковой он — ещё не ставший объект, если вообще когда-нибудь в принципе он может стать таковым, не упраздняя самого себя. И потому, что этот развивающийся объект познает не что иное, но самого себя, включая свою собственную способность к познанию. И, наконец, потому, что вместе с человеком становится, а значит, ещё не стал, сам способ его познания. То есть познавать приходится не только тот объект, который находится в непрерывном развитии, но и с помощью того, что ещё толком не сложилось. Надо ли говорить, что все эти антиномии, в которые неизбежно упирается теоретическая мысль, уже второе столетие приводят психологов в отчаяние и толкают их либо к полному отказу от попыток строить психологическую теорию и к уходу в чистый эмпиризм, либо, опять-таки, к отказу от рационального теоретического познания и к уходу в пустую спекуляцию» (А.В. Сурмава, 2003).

Здесь бы мы сказали, что вот этот классический объект познания — человек — не только находится в непрерывном развитии, но еще и каждый момент времени он не равен самому себе. И далее, если обращать внимание именно на эти темпоральные обстоятельства — каждый момент времени он не равен и тому, что вокруг (то есть объектному статусу реальности), и тому, что в классическом или обыденном мировоззрении вообще не контурируется как реальность — непроявленному статусу объемной реальности. И такая сложнейшая темпоральная динамика становления и развития субъекта может радовать разве что Гераклита, но, по-видимому, не современных исследователей сферы психического. Однако, именно такая темпоральная динамика является сутью концепции объемной реальности и искомым ключом к формированию новой науки о психике.

И далее, нам остаетсярассмотреть перечень основных проблемных вопросов психологической науки, наиболее актуальных на рубежах XIX—XX веков. Эти вопросы, сформулированные авторитетным историографом психологии Д. Н. Робинсоном при исследовании множества самых значительных источников охватываемого периода времени, следующие.

Допустимы ли в рамках психологии как общей науки о психике метафизические утверждения, или же ей следует ограничиваться только опытным наблюдением?

Должна ли психология включать в свой состав нормативные науки — логику, этику, эстетику, теорию познания — или же ей надлежит быть по существу ненормативной дисциплиной?

Как с позиции науки следует рассматривать соотношение между физическим и психическим?

Что для нас является непосредственно наблюдаемыми данными: состояния или процессы сознания?

Целостно ли сознание, или же его можно представить в виде структуры, составленной из отдельных элементов, подобных атомам?

Оправдывают ли психологические данные рассмотрение бессознательного как уровня, принципиально недоступного для обычного сознания индивидуума? (Д. Н. Робинсон, 2005).

И здесь, наряду с перечнем хорошо знакомых проблемных вопросов, обращает на себя внимание тот факт, что не все основатели современной психологической науки стремились наглухо закрыть дверь и запереть сферу психического исключительно в жестких форматах естественно-научного исследовательского архетипа. На этом чаще всего настаивали ортодоксальные последователи Пауля Генриха фон Го́льбаха, — автора так называемой «библии материализма» — которые, возможно, даже и не всегда хорошо понимали, что такое вообще метафизика и в чем смысл предлагаемых метафизикой эпистемологических подходов. Но особенно важно в этих проблемных вопросах то, что: 1) понятие психики, легализованное в корпусе науки, увязывается здесь с феноменом сознания; 2) феномен сознания рассматривается в том числе и как дискретный процесс формирования неких первоэлементов, и этот процесс в принципе и по существу доступен наблюдению и исследованию; 3) все, что остается за рамками форматируемого таким образом феномена сознания это сфера бессознательного. То есть, — именно та часть категории психического, которая в силу особой сложности для непосредственного наблюдения и измерения интерпретируется пока что слишком произвольно для того, чтобы соответствовать кодифицированным критериям научного знания. И здесь повестка эпистемологического анализа сразу же расширяется за счет легализации исследуемой пары понятий «психика» (или часть психического, форматируемая стандартными параметрами сознания-времени) и «душа» (статус психического, не форматируемого стандартными параметрами фиксируемых импульсов активности сознания (ФИАС).

Однако и это еще не все. Последний вопрос в списке Робинсона можно понимать и так, что это и есть главный вызов, который предъявляется на сегодняшний день наукам о психике. По сути, это вопрос о том, как вообще возможно репрезентировать нечто принципиально непроявляемое в стандартных форматах сознания-времени, нечто трансцендентное — в понятных нам мыслительных моделях (притом что все такие модели как раз и выстраиваются с использованием представлений, получаемых при пластической активности феномена сознания-времени). И с тем непременным условием, чтобы такая модель была настолько, насколько это вообще возможно, далека от упрощенной аналоговой кальки «объективной» реальности. Это, если мы не забыли, вопрос, на который так и не нашли достойного ответа гениальные мыслители Гераклит, Аристотель, Лейбниц и Кант. И мы, конечно, помним, чем это обернулось для цивилизационного процесса в целом. В конце концов, это и основной вопрос, который с самого начала задает метафизика: Как обстоит дело с Ничто? Почему вообще есть Сущее, а не наоборот Ничто? (М. Хайдеггер, цит. по изд. 2007). Как соотносятся дух и материя? И каким образом такая вещь, как дух, вообще может существовать? (У. Джемс, цит. по изд. 2011). Что есть Непостижимое? Как соотносится Непостижимое с категориями души и духа? (Л. С. Франк, цит. по изд. 1990). В каких отношениях находятся Сущее и Ничто? (наше позднейшее добавление). Как найти такой язык, который должен показать истинную суть категорий проявленного и непроявленного? (цит. из беседы Джидду Кришнамурти с Дэвидом Бомом «О самом важном», 1996). И во всех этих будто бы метафизических вопросах так или иначе присутствует допущение о том, что непроявляемый в стандартных форматах сознания-времени статус реальности (Ничто, Непостижимое, Трансцендентное) равнозначен или, правильнее сказать, имманентен неструктурированной стандартным временем «части» психического. Таким образом, основатели современной психологической науки, согласно Робинсону, были все же правы, допуская возможность метафизической постановки вопроса — разумеется, при наличии исходно правильного понимания, что есть метафизика — в отношении подлинной сути категории психического. Между тем, «правильная» метафизика это не только умение задавать сущностные вопросы, но и возможность давать исчерпывающие ответы на эти вопросы, принципиально переводимые на язык кодифицированной системы научных знаний. А именно такого философского обоснования в секторе наук о психике до настоящего времени разработано не было.

Таким образом, приведенный фрагмент углубленного эпистемологического анализа кризисных явлений в психологической науки обосновывает выведение именно такойструктуры кризиса в секторе наук о психике, которая проясняет ключевые проблемные узлы данного системного явления и обозначает внятную перспективу их эффективного решения с использованием авангардных научных подходов.

Заключение

Итак, структура системного кризиса в секторе наук о психике, выведенная по результатам проведенного нами углубленного эпистемологического анализа, может быть представлена в виде следующих тезисов:

• доминирование явно ущербной системы фундаментальных допущений, принятых для корпуса науки в целом и являющаяся обязательной эпистемологической базой для кодифицированной системы научных знаний (согласно принятым здесь фундаментальным допущениям научную ценность имеет лишь «объективно подтверждаемый», универсальный опыт);
• приоритет диссооциированной эпистемологической платформы с искаженными эпистемологическими установками и ограничениями (пространство и время — это не предмет психического; кондиции психического, непроявляемые в стандартных характеристиках «объективной реальности» не могут выступать в качестве предмета науки и проч.);
• непонимание сути и явные — в духе доминирующей эпистемологической платформой — перекосы в идентификации предметной сферы психического («выплескивание информационно-темпоральной сущности психического и замещение этой сущности объектной фактурой стандартно-форматируемых планов реальности);
• некритическое заимствование неадекватных для рассматриваемой категории психического методологических установок из полюса естественно-научных подходов (данный методологический кластер специализирован исключительно на исследовании объектных характеристик стандартно форматируемого плана реальности);
• отсутствие адекватного гипотетического кластера сущностных характеристик категории психического, являющегося обязательной стартовой позицией для формирования абсолютно необходимой в данном случае базисной исследовательской программы;
• отсутствие каких-либо признаков разработки масштабной исследовательской программы по профилю фундаментального изучения психического;
• отсутствие рабочей классификации наук о психике в соответствии с предметной сферой данной сложнейшей категории;
• несостоятельность психологии как «зонтичной» мета-науки для общего кластера наук о психике;
• неадекватное и неконструктивное разделение наук о психике на «гуманитарный» и «естественно-научный» секторы с признаками явной стагнации — в смысле информационной ценности — и того, и другого сектора;
• отсутствие, в силу всего сказанного, дееспособной программы подготовки научных кадров по спецификациям исследования сферы психического;
• в целом, невысокая эффективность специалистов психотехнического (психотерапевтического, психологического и проч.) профиля в отношении наиболее масштабных и значимых адаптационных проблем Новейшего времени.

Здесь же следует отметить факт того, что вышеприведенная структура системного кризиса в сфер наук о психике так же характеризует и общенаучный кризис, наиболее ощутимый в сфере генерации именно такого типа научного знания, которое обеспечивают принципиально новый уровень адаптации человека в непростых условиях Новейшего времени.

С разработкой общей теории психотерапии, а именно — теорий и концепций первого матричного уровня общей теории психотерапии является возможность эффективного преодоления перманентного кризисаза счет открывающейся теперь возможности разработки адекватной рабочей классификации наук о психике, а так же — Базисной научно-исследовательской программы по профилю наук о психике. У такой масштабной и комплексной программы, в случае ее разработки, уже сейчас имеются необходимые эпистемологические основания для того, чтобы быть успешной.

Ибо если в обозримом прошлом все новации, предпринимаемые в сфере наук о психике так или иначе разбивались о жесткую ограничительную систему фундаментальных допущений диссоциированной эпистемологической платформы и ее флагмана в лице доминирующего естественнонаучного подхода, то разработка базисных концептов и эвристических следствий общей теории психотерапии открывает совершенно иные перспективы.

Что же касается функциональной классификации наук о психике, то уже сейчас понятно, что такая классификация должна выстраиваться по основным векторам взаимодействия статуса субъекта с объектным и потенциальным-непроявленным статусами объемной реальности. Причем, именно такое взаимодействие, понимаемое теперь в ключе информационной (темпоральной) генетики, как раз и будет раскрывать суть, необходимость и, конечно, темпоральную относительность так называемых параллелизмов — психо-физического, психо-физиологического, психо-генетического (биологического) — складывающихся в итоге, в подлинную целостность психического.

Ключевым инновационным компонентом в заново отформатированных науках о психике, в виду всего сказанного, будет понимание и разработка потенциала темпоральной сущности психического во всех перечисленных и других возможных аспектах.

Что же касается психотерапии, то вне всякого сомнения она займет достойное место в данной функциональной классификации и выполнит свою важнейшую миссию по расширению адаптивных кондиций человека и общества в условиях Новейшего времени.

В завершении, мы хотели бы особо подчеркнуть то важное обстоятельство, что именно выведение полного объема психического в систему кодифицированных научных знаний — а это в первую очередь связано с возможностью фиксации и измерения непроявляемых, в условиях стандартного форматирования пространства-времени, инстанций психического — решает проблему преодоления кризисных явлений в секторе наук о психике по существу.

Ибо никакие «перфомансы» гностических достижений — будь то даже и воскрешение всех величайших гениев минувших эпох, и их слитный хор в пользу такого же воскрешения почти утерянных идей души и духа — ровным счетом ничего не изменят, если не будет представлено сверхубедительных, а значит и «опредмеченных», пусть и в моделируемых ипостясях пластических планов объемной реальности, доказательств в пользу именно такого подхода к репрезентации сверхсложной категории психического.

Литература

1. Авенариус Р. О предмете психологии. // М.: 2014. — 88 с.
2. Александер Ф., Селесник Ш. Человек и его душа: познание и врачевание от древности до наших дней. — М.: Прогресс, 1955. — 608 с.
3. Аристотель. О душе. Сочинения в четырех томах. Т. 1. — М.: Мысль, 1975. — С. 396-451.
4. Аристотель. Метафизика. — М.: Эксмо, 2006. — 608 с.
5. Большая психологическая энциклопедия. — М.: Эксмо, 2007. — 542 с.
6. Большой психологический словарь // Под ред. Мещерякова Б. Г., Зинченко В. П. — СПб.: Прайм-Еврознак, 2003. — 632 с.
7. Вольф Ф. А. Исследование человеческой души. Одухотворенная вселенная. — М., 2017. — 289 с.
8. Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса // Собр. соч. в 6 томах. Т. 1. — М.: Педагогика, 1982. — С. 291-436.
9. Гераклит Эфесский: все наследие. // подг. С.Н. Муравьев. — М., 2012. — 416 с.
10. Гольдбах П. Система природы, или О законах мира физического и мира духовного. // М.: 2020. — 504 с.
11. Джемс У. Многообразие религиозного опыта. — М.: Наука, 1993. — 432 с.
12. Джемс У. Психология. — М.: Академический проект, 2011. — 318 с.
13. Евангелие от Фомы, ок. 1 века н.э.
14. Ждан А.Н. К теоретическим проблемам общей психологии // Вопр. психол. — 2006. — № 6. — С. 137-142.
15. Зотов А.Ф. Эпистемологический разрыв // в Энциклопедии эпистемологии и философии науки. — М.: Канон, 2009. — 1160 с.
16. Катков А.Л. Эпистемологический анализ наук о психике: истоки и перспективы преодоления системного кризиса // Вопросы ментальной медицины и экологии. — Москва — Павлодар, 2016. — Т. XXII, № 3. — С. 62-63.
17. Катков А. Л. Метод эпистемологического анализа в психотерапии. // АНТОЛОГИЯ ВСЕМИРНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ. СПЕЦИАЛЬНЫЙ ВЫПУСК. ПСИХОТЕРАПИЯ В ПОМОЩИ ГРАЖДАНАМ, СЕМЬЯМ, КОЛЛЕКТИВАМ, ВСЕМУ ОБЩЕСТВУ ВО ВРЕМЯ ПАНДЕМИИ, ВЫЗВАННОЙ КОРОНАВИРУСОМ. Материалы Онлайн преконгресса Девятого всемирного конгресса по психотерапии «Дети. Общество. Будущее — Планета психотерапии» (Москва, 24 июня — 29 июня 2020). — С. 90-147.
18. Кольцова В. А. История психологии. Проблема методологии. — М.: «Институт психологии РАН», 2008. — 510 с.
19. Кришнамурти Д. О самом важном (беседы с Дэвидом Бомом) // Пер. с англ. — М., 1996. — 196 с.
20. Кун Т. С. Структура научных революций. — Б.: 1998. — 296 с.
21. Лакатос И. Методология исследовательских программ // Пер. с англ. — М.: Издательство АСТ, 2003. — 380 с.
22. Ланге Н. Н. Психический мир. // М.: 1996. — 368 с.
23. Мазилов В.А. Методологические проблемы психологии в начале XXI века // Психологический журнал. — 2006. — Т. 27, № 1. — С. 23-34.
24. Мангейм. К. Структурный анализ эпистемологии // Дисс. докторская, 1922.
25. Марциновская Т. Д., Юревич А. В. История психологии: Учебник для вузов. Изд. 2-е испр. и доп. — М.: Академический Проект, 2011. — 521 с.
26. Робинсон Д. Н. Интеллектуальная история психологии. — М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2005. — 568 с.
27. Столяренко А. М. Психологическая системология. Теория, исследования, практика: монография. — М., 2011. — 391 с.
28. Сурмава А.В. К теоретическому пониманию жизни и психики // Вопр. филос. — 2003. — № 4. — С. 119-132.
29. Франк С. Л. Непостижимое. Онтологическое введение в философию религии. Сочинения. — М., 1990. — С. 183-560.
30. Хайдеггер М. Гераклит. 1. Начало западного мышления. 2. Логика. Учение Гераклита о Логосе. — СПб., 2011. — 503 с.
31. Хайдеггер М. Что такое метафизика? — М.: Академический проект, 2007. — 301 с.
32. Хант М. История психологии. — М., 2009. — 863 с.
33. Хейстад У. М. История души от античности до современности. — М., 2018. — 477 с.
34. Шабельников В. К Психология души: Учебное пособие для студентов высшей школы учебных заведений. — М., 2003. — 240 с.
35. Юнг К. Г. Проблемы души нашего времени. // Пер. с нем. — 1994. — 336 с.
36. Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов. // Пер. с англ. — 1996. — 384 с.
37. Юнг К.Г. О природе психе. — М., 2002. — 416 с.
38. Юревич А.В. Системный кризис психологии // Вопросы психологии. — 1999. — № 2. — С. 3-12.
39. Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии // Вопросы психологии. — 2001. — № 5. — С. 3-17.
40. Юревич А.В. Естественнонаучная и гуманитарная парадигмы в психологии, или Раскачанный маятник // Вопросы психологии. — 2005. — № 2. — С. 147-151.
41. Юревич А.В. Предисловие: Социальные и когнитивные источники парадокса // Образ российской психологии в регионах страны и в мире: Материалы форума. — М.: ИП РАН, 2006. — С. 11-12; 45-49.
42. James W. Collected essays and reviews. // N.Y. 1920. — P. 500-513.