М.Е. Бурно - Карпов и его сын

Рубрика «Творчество психотерапевтов»

Карпов и его сын

М.Е. Бурно

Рассказ

Сельский врач Карпов в июле автобусом ехал в областной город встретиться с сыном, которого не видел семь лет, с тех пор как расстался с женой.

Карпов хорошо знал, что в разнообразных больных разбирается хуже жены, и лечит она лучше. Будучи заместителем главного врача по лечебной части, жена на конференциях делала ему строгие замечания, как и другим врачам. Призывала больше читать медицинских книг и глубже продумывать прочитанное. Замечания были чаще по существу и, действительно, заставляли врачей больше читать, внимательнее исследовать больных. Но Карпов, даже после такого малого публичного замечания жены, совсем не научного, что у его отделенческой медсестры слишком длинные ногти, раскисал, часами обиженно пережёвывал этот упрёк в душе. Дома не разговаривал с женой или раздражённо требовал, чтобы не упрекала его при всех ни за слабость клиницизма, ни за дисциплину в отделении, никак. Да, она хирург, а он неважный, не оперирующий врач, но всё же он её муж. Жена говорила, что от непубличного замечания меньше пользы: врачи не смогут учиться на ошибках коллег. И если она будет щадить мужа, то упрекнут в семейственности. Поэтому следует, ради общего блага, спрятать все эти слюняво-интеллигентские обиды. «Благо? — кричал Карпов. — Да ты просто истеричка! Ты других унижаешь для того, чтобы над ними красоваться!» Понимал, что несправедлив, но раздражение было сильнее этого понимания. Глянули бы коллеги, как она, обруганная им, иногда плачет, прощенье просит, печёт в угоду ему его любимые пироги с картошкой. Но назавтра снова публичные нотации. Карпов понимал, что виноваты тут и его болезненная ранимость, и легкомысленная женитьба в студенчестве. Нельзя жениться на таких умных, холодных женщинах. Надо больше читать медицинского и меньше художественного и о природе. Впрочем, в институте училась жена не ахти как хорошо.

Скандал перед самым разводом был особенно ужасен. Жена на конференции обвинила Карпова в «гибели молодого инженера». Она была убеждена в том, что и по клинике, и по рентгенограмме можно было легко заметить перерождение язвы желудка в рак. Хотя бы с ней посоветовался, раз рентгенолог только со школьной скамьи, не оперившийся, и в заключении своём об этом перерождении не написал. Карпов так расстроился, что поехал со снимком в Смоленск в мединститут, где они с женой учились, на кафедру рентгенологии. Старый профессор с грустным горбатым носом, ещё преподававший им, долго рассматривал рентгенограмму и сказал, что «по ней трудно судить о малигнизации». Но жена дома гнула своё. И это не было раздражительностью, как у него самого бывает. Это была такая тихая холодноватая стойкая аристократическая умная наставительность, что Карпов поверил в правоту жены. Переживание вины стало ещё сильнее мучить его. Чтобы смягчить страдание, он, как и прежде, стал, почти не переставая, мыть посуду, полы, стирать. «Что это ты взялся за хозяйство?» — спросила жена. «Да вот, — объяснил Карпов серьёзно, — должен же я наказать себя за слабость клинического мышления». «А, ну, давай, давай! — победоносно воскликнула жена, подняв вверх грациозно-символически свою красивую точёную руку. «Давай, давай!» И всё это на глазах у девятилетнего сына. Она даже выстиранное бельё, бывало, развешивала в ванной грациозно-символически, какими-то иероглифами. «За что , за что ты меня мучаешь?» — спросил тогда Карпов спокойно и тихо жену. Ему показалось, что она даже испугалась его тогдашнего спокойствия. А он сказал ещё спокойнее: «Я не могу больше жить с тобой». «А, ну давай, давай, — сказала она тоже спокойно. — Я тоже не хочу тебя больше видеть и сына тебе не отдам. Вон отсюда!»

Даже в этом «вон отсюда!» прозвучала тогда свойственная жене символическая элегантность. Вообще она была во всём чересчур элегантна, несмотря на своё крупное тело. Элегантна даже в самой близкой, интимной, жизни. И в молодости Карпова это почему-то восхищало.

Карпов уехал после развода в село, где сам себе был хозяин. Если он нужен больному, то фельдшер, медсёстры знают, где он. Либо в больнице делает обход больных, ведёт амбулаторный приём. Либо там же, на кухне, обедает. Либо в своей избе читает о природе или художественное, спит. Либо на пруду ловит карасей. Либо у старого ветеринара в гостях. Ранимый, застенчивый, любящий деревню, Карпов решил, что сможет жить без страданий лишь тут. Изучать в подробностях медицинские книги ему было не по душе. Довольствовался справочником практического врача. С ветеринаром они смотрели телевизор и пили смешанный из нескольких видов чай, подливая в него коньяк. Ещё ветеринар рассказывал, как в молодости лечил колхозных коров и овец. И Карпов, слушая его, жалел, что сам не стал ветеринаром. С природой ему лучше, чем с людьми. Природа не ранит душу.

Выражение жены «а, ну давай, давай!» так крепко привязалось к Карпову, что поначалу по несколько раз в день вспоминал его и, вспоминая, вздрагивал от страха. С годами вспоминал реже, но ссора в подробностях нередко снилась ему ночью. Карпов просыпался в страхе, что эта ужасная жизнь продолжается. Жена стала для него чужим человеком, боялся встретиться с ней где-нибудь на редких медицинских собраниях в городе, но по сыну скучал. Хотелось с ним половить рыбу, пойти в лес, рассказать ему там о деревьях, травах, муравейниках. Раз в несколько месяцев Карпов писал бывшей жене короткие сдержанные письма с просьбой разрешить встретиться с сыном на стороне, но ответа не получал. Только через семь лет жена разрешила ненадолго встретиться с сыном у входа в городской парк в пятницу, в пять часов дня.

Приехав в город, Карпов пошёл к воротам парка. Увидев знакомый пивной ларёк, подумал, что в другой раз выпил бы пива, поел солёных сушек, но сейчас слишком волнуется для этого перед встречей. Кроме того, вдруг они поцелуются и сын заметит запах пива. Карпов был рад, что народу на улицах немного: не дай бог знакомых встретить. Нерешительный, он терпеть не мог какой-то неопределённости своего положения, боялся быть кому-то в тягость, не любил про себя рассказывать и, когда бывал в гостях, то, заметив знакомого человека, притворялся, что не видит его. Но лекарства, продукты для больных требовал у начальства без стеснения. «Сушки, посыпанные солью, в ларьке есть», — думал Карпов. Вспомнил, как несколько дней назад в гостях у ветеринара испытал необъяснимое удовольствие от молодого картофеля с солёными грибами, чего раньше никогда с ним не бывало. «Видимо, в сорок два года уже начинает слегка растормаживаться моя подкорка», — подумал он. — Старею, значит».

Сын опаздывал. У белых каменных ворот парка с облезшей побелкой большим треугольником цвели розы. В центре треугольника росла голубая ёлка. Сквозь её нижнюю лапу, между иголками, пролез стебель с крупной жёлтой розой, она возвышалась над другими, красными, розами, ютившимися под голубыми иглами. Карпов вошёл в старый пустынный парк, сел на скамью в тени кустов отцветшей сирени. Серая толстая кошка прошла мимо, переваливаясь с боку на бок, как утка, держа ящерицу ртом за голову. Живот, хвост, лапы ящерицы свисали вниз. Когда кошка была уже далеко от Карпова, то почему-то побежала, тоже переваливаясь, и хвост, и живот, лапы ящерицы заболтались туда-сюда.

В одиночестве Карпов в последние месяцы по временам стал думать о том, что жена очень хороший, полезный обществу человек. Если бы, не дай бог, случился у него самого, например, рак желудка, он доверился бы только ей: никто в городе не вычистит опухоль из живота так тщательно, добросовестно, как она. Вдруг она ещё немного любит его? Ведь не вышла, как рассказывают, замуж, хотя у неё самый женский, бальзаковский, возраст. Впрочем, наверно, он так думает, потому что о сыне уж очень соскучился. И потому что сам оперирующим хирургом не смог стать: руки от нервности дрожат. Таким людям, как она и он, конечно же, нельзя жить вместе. Угнетённый очередным публичным её замечанием, он, бывало, даже стыдился ходить при ней дома в домашнем, раздеваться при ней. Внутренне отдаляясь от неё, однако, восхищался всё более её красотой. Даже стал стесняться смотреть на её крупные великолепные ноги. Девять раз за семь лет одинокой жизни Карпову временами остро хотелось, не смотря на страх, если жена пустит, вернуться в семью. Чтобы решиться вернуться, он ругал себя подлецом, который бросил жену с ребёнком и думает, что половиной зарплаты в месяц, посылаемой им, можно загладить это преступление. Жена его прекрасный, честный человек. Всё, даже эти публичные замечания, делает она ради больных… Разве виновата она, что способней, пригодней его в медицине! Карпов почувствовал в этом самовнушении, что снова полюбил жену, как в молодости, и готов служить ей и её уму, опыту, красоте. Да, остаётся смириться и молиться на такую женщину. Но когда был готов уже рвануться в город для того, чтобы попросить помириться и снова быть вместе, вспоминал, что всё же нескольких больных в своей маленькой больнице никак нельзя ему оставить только на фельдшера. И ещё вспоминал ужасную ссору перед разводом. Постепенно успокаивался и вот уже мог трезво себе объяснить, что по причине душевной несовместимости с женой, ранимости его проклятой, возвращаться в семью никак нельзя. Да и жена не пустит. Да и внешне он меньше её ростом и, как ни старается хорошо одеваться и тщательно бриться, всё выглядит старым плешивым мальчиком. Наконец, перед сыном совестно быть деревенским врачом, когда мать — хирург и начальница врачей в областном городе.

Карпов стал думать, что сын забыл, должно быть, как по воскресеньям ездили они вдвоём ловить рыбу, как читал ему, заболевшему гриппом, «Робинзона Крузо». Если больной второклассник, разинув рот, слушал «Робинзона Крузо», то какой он теперь в шестнадцать лет? Карпов воображал часто для своего удовольствия, как сын, с таким же, как у отца застенчивым характером, такой же малорослый, не уживается с матерью, крупной, великолепной женщиной, умной, но авторитарно-практичной, без противоречивой душевной сложности, не свойственной блестящим хирургам. И вот сыну хочется жить с отцом. Карпов не мешал сейчас воображать себе, как поговорив с сыном, они едут в село жить там и вместе ловить карасей в пруду или окуней, плотву в речке. На берегу речки говорят всё хорошее о маме. «Да, — восклицает отец, — мама у нас, брат, дама, а мы с тобой, по сравнению с ней, два курёнка, но и это не так неплохо. Каждый должен быть собою, лишь бы во имя добра». Вчера на вечерней заре клевало в пруду плохо, может быть, потому, что мешал за спиной своим криком петух. Всплывала часто неподалёку от красного поплавка крупная лягушка и замирала, расставив лапы и высунув из воды полморды. Один раз обхватила поплавок лапками, как купальщица буй.

Увидев сына, Карпов встал со скамьи и пошёл к нему. Сын оказался уже выше отца ростом и определённо похожим на мать — тоже более крепким, нежели у отца, телом и крепким аристократическим лицом. «Какой же я рядом с ним вялый цыплёнок, — испугался Карпов. — Он в модных белых расклешённых брюках, зелёной с красными искрами рубашке, хотя я тоже в хорошем светлом костюме, но не то, не то…».

— Привет, — сказал наигранно бодро Карпов и хотел поцеловать сына, но тот не нагнулся, и отец неуклюже чмокнул его в шею.

Карпов сообразил, почему сын не нагнулся: перед поцелуем он кивнул, видимо, своей девушке в красном платье с открытыми коленками, которая шла, стуча каблучками по асфальту, к новому из белого кирпича кинотеатру, и сыну было, видимо, неудобно целоваться на её глазах с маленьким мужчиной. На кинотеатре была яркая афиша заграничного фильма: женщина с молодыми крупными плечами, похожими на плечи его жены, и красная мужская голова в чёрном цилиндре. «Впрочем, может быть, просто он не хочет целоваться со мной, отвык от меня, — подумал Карпов. — Бог знает, что ему про меня мама наговорила. Может, и отчитает меня сейчас».

— Так, стало быть, в десятый класс перешёл? — спросил Карпов.

Сын кивнул. Мать, действительно, как-то сказала ему, что отец «дохлый мелкий интеллигент», хотя она его когда-то любила. Сын, однако, с благодарностью помнил чтение «Робинзона Крузо» и как весело ловили с отцом рыбу. Но сегодня хотелось ему больше всего на свете купить девушке, которая пришла к кинотеатру раньше, чем договорились, кольцо. Не за трёшку, как другие ребята, а с пусть крохотным, но камешком александритом. Он надеялся на то, что отец даст денег и поскорее отпустит, а возможность возвращения отца и даже просто встреча с ним через семь лет жизни без отца его мало волновали. «Отпустила тебя мама ко мне?» — приготовился сказать Карпов, но постеснялся.

— Так как ты живёшь? — спросил отец. Хотел прибавить «сын» и опять постеснялся.

— Нормально, — вздохнул сын. Оглянулся на девушку, которая ждала его у кинотеатра, изогнувшись в смятом тёплым ветром платье, и подумал: «Неужели и денег не даст, и продержит?».

— Отпустила тебя мама ко мне?

— Отпустила. Но ты знаешь, так получилось, что мне уже надо идти. Фильм скоро начнётся, купил билеты…

Юноша смутился, подумав, что отца это обидит. Но всё-таки ещё раз оглянулся на девушку, чтобы отец совсем понял, в чём дело.

— А минуты две ещё можешь? — нерешительно спросил Карпов.

— Могу, — обрадовался сын, подумав: «Может, и денег даст».

— Что после школы делаешь? Не ездишь рыбу ловить?

— Нет. Стихи читаю и немного пишу сам…

— Пришли мне свои стихи.

— Да ну, плохие.

— Ты сам не можешь знать. Какие тебе поэты ближе?

— Цветаева.

— Женщина? Она молода?

— Давно покончила с собой. Великая русская поэтесса. Как же ты такого не знаешь!

Было очень похоже на то, как бы мать это сказала. Как-то на конференции она в таком духе упрекнула Карпова по поводу новой концепции гипертонической болезни. Сын почувствовал, что сказал так нехорошо, потому что спешит уйти. Он покраснел, но извиняться было некогда. «Сын так резко сказал, оттого что спешит», — угадал и Карпов. Он уже не обижался, вспомнив в сыне себя юношей. «Теперь денег не даст», — огорчился сын. Карпов дал сыну руку, сын крепко пожал её в благодарность, что хоть не задерживает, и чтобы выразить этим: это уже всё, батя, целоваться некогда. В плечах и спине уходящего сына Карпов заметил всё-таки смущённую неловкость, чего никогда не замечал у жены. Стал думать, что и он в таком возрасте мог бы вести себя так же. Потому они, видимо, всё-таки немного похожи с сыном характерами, это самое главное. А с Цветаевой это всё возрастное петушество, которое пройдёт. Когда вспомнил, что не дал сыну денег, сына и девушки уже не было видно. Подумал: «Может, и хорошо, что забыл про деньги, а то вдруг ещё обиделся бы или, ещё хуже, стал ласковее со мной после этого».

Карпов медленно пошёл к автобусной станции. «А хорошо, хорошо, что у него всё-таки мой характер, — уговаривал себя Карпов. — Буду теперь, наверно, встречаться с ним, привяжется ко мне, захочет ещё жить среди природы у меня». При этом Карпов знал, что после такой встречи ему будет ещё труднее, чем раньше, просить о встречи ещё. Он купил кружку пива в ещё одном ларьке, солёных сушек к ней. Было вечернее солнце, грязноватый тополевый пух на земле и несвежих уже июльских листьях. Мочил в пиве сушку и радовался хотя бы тому, что не встретил пока в городе знакомых. Поедет сейчас, наконец, в село, где никого не робеет, где сам себе хозяин. «Где же сыновняя любовь? — размышлял Карпов у ларька с кружкой жёлтого пива в одной руке и обсосанной сушкой в другой. — Где же моя отцовская любовь? Такая любовь, чтобы схватить любимого человека и никуда не отпускать от себя? И жить общением с ним, душа в душу? Остро тревожиться за него?». Нет в их семье и не было такой настоящей любви. Было немного заботы и много раздражения, всяких холодных издевательств, истерик. Но, во всяком случае, у него самого есть немного тревожной любви к своим больным, к природе, даже к лягушке, уютно обхватившей красный поплавок лапками, жалость к ящерице, которую волокла какая-то кошка. Немного любви к русской прозе, в которой так похоже изображены созвучные ему переживания. А кто любит полно, правильно? Много ли таких? Главное — хоть немного добра людям делать… А жена много, много делает добра, больше, чем он. Вот ещё он любит пиво, за что упрекает его сосед-ветеринар, любитель смешивания чаев. И ещё ворчит на Карпова, что много коньяку в чай подливает. Но пиво так мягко успокаивает душу. «Нет, сын всё-таки не такой курёнок, как я, — подумал потом Карпов. — Когда буду умирать, его рядом со мной не будет. И ветеринар, наверно, умрёт раньше. Умру один в избе. Или санитарку пришлют…».

Вокруг Карпова собиралось всё больше дурно одетых городских алкоголиков, запивавших пивом водку. «Чтобы я когда-нибудь мог вот так пьянствовать, — хмурился Карпов. — Лечить их надо в психушке, да».

1969